постоянно поддерживать связь не только со своими подчиненными, но и с капитаном, они просто нашли благовидный предлог для общения, чтобы у пассажиров не возникало лишних вопросов.
— Естественно, это связано с войной, — доверительно прошептала она.
Генри попросил меня взять Пенелопу под свою опеку. Его банк планировал завязать деловые отношения с банком, в котором служил ее муж. А еще раньше он говорил, что его коллеги-банкиры внимательно следят за развитием событий в Европе, поскольку война всегда приносит огромные прибыли.
После этого мое отношение к Пенелопе, можно сказать, потеплело; я-то уже утвердилась в своем новом качестве, а она еще робела, и мне пришлось ее убеждать, что она, как никто другой, достойна сидеть за капитанским столом. Я просветила ее в вопросах этикета. Одолжила ей пару своих новых платьев, научила элегантно шуршать юбками, держать спину и смотреть поверх голов. Посоветовала в затруднительных ситуациях улыбаться и смеяться (только не в голос); капитан тоже внес свою лепту — он закрепил за ней право преимущественного входа в ресторан, как будто и не рассматривал для нее других возможностей.
— Даже если в глубине души ты в это не веришь — притворяйся, — твердила я.
На «Императрице Александре» у нас с Генри впервые произошла ссора. Он успел мне внушить, что родители знают истинную причину расторжения его помолвки с Фелисити Клоуз, а когда я интересовалась подробностями, всякий раз отвечал: «Им все известно» или «Как я могу жениться на Фелисити, если не испытываю к ней никаких чувств? Это было бы непорядочно по отношению к ней — я прямо так и сказал», но в конце концов выяснилось, что он просто-напросто умолчал о моем существовании.
— Что будет, когда мы вернемся в Нью-Йорк? — Я желала прояснить ситуацию до конца. — Как ты меня представишь? Надо немедленно известить твоих родителей!
— На устройство всех дел мне потребуется несколько дней, но родителям я хочу сказать лично, — не сдавался Генри. — А кроме того, я еще должен подыскать для нас дом, но тебе не о чем беспокоиться. Мебель и шторы выберешь по своему вкусу.
Он забрасывал наживку, как рыбак, вознамерившийся приманить глупую молодь, но я не клюнула.
— А мне что прикажешь делать? Где я буду жить?
— Разве ты не можешь некоторое время пожить у мамы? По-моему, это вполне естественно.
— Она уехала к своей сестре в Филадельфию. И вообще, я хочу жить с тобой!
Приобняв меня за плечо, Генри нежно прошептал: «Любимая моя» — и так раза три-четыре, но я стряхнула его руку.
— Ты просто меня стыдишься! — воскликнула я, холодея от глубинного смысла его слов.
Потеряв надежду меня разубедить, Генри со скрипом дал согласие в тот же день пойти в радиорубку и отправить своей матери радиограмму о том, что он возвращается в Америку с женой. Тогда я еще не до конца понимала всю важность этого шага: не отправь Генри такое сообщение (а у меня не было ни малейшей уверенности, что оно ушло), мне вряд ли удалось бы доказать факт нашего брака, потому что свидетельство покоилось на дне морском вместе с Генри. Разумеется, лондонский чиновник сделал соответствующую запись в своем реестре, но магистрат находился в чужом государстве, которое к тому же погрязло в войне.
Мы с Пенелопой дружно пришли к мысли, что мир становится все шире и опаснее, втягивая нас в дела тех стран, о которых мы прежде слыхом не слыхивали. Теперь, когда я пишу эти строки, мне понятно и другое: насколько опасен мир, который замыкается сам в себе, сужаясь до размеров щепки; а во время наших океанских скитаний я долгими часами размышляла, доведется ли мне увидеть мир оптимального размера, где не нарушается равновесие сторон, где потрясения не бьют через край, где я буду в безопасности. В детстве я верила, что наша семья надежно застрахована от всех бед, а потом мой отец разорился и пустил себе пулю в лоб. Мать, увидев на вощеном полу густое кровавое пятно, выронила стопку белья с только что вышитым вензелем — и в одночасье лишилась рассудка. Поначалу «Императрица Александра» тоже виделась мне надежной. На какой-то наивный миг я получила все, что хотела, и даже больше, но на поверку и это оказалось лишь приятной иллюзией. Я спрашивала себя, может ли человек надеяться хоть на что-нибудь, кроме иллюзорного везенья, ведь мой опыт подсказывал, что этот мир в основе своей смертельно опасен. Этот урок я усвоила на всю жизнь.
Часть II
День пятый
Священник прочитал молитву, мистер Харди с полковником опустили тело миссис Флеминг в воду, и тут мы заметили, что в пределах видимости осталась только одна шлюпка. Вторая ночью куда-то делась. Все были подавлены этой дурной вестью, тем более что ей предшествовала кончина миссис Флеминг; один лишь Харди непривычно оживился и даже объявил, что собирается побаловать нас рыбным блюдом. Расчехлив нож, висевший у него на поясе, он занес его над головой, перегнулся через борт и стал вглядываться в воду. Тучи рассеялись, и освещенный солнцем полупрозрачный океан засверкал исполинским бриллиантом; не прошло и часа, как Харди молниеносно пронзил ножом воду и втащил в шлюпку огромную рыбину. Приплюснутую, почти метровой длины, буроватую, в пятнышках. Она билась на дне шлюпки, пока Харди не вспорол ей брюхо от жабр до хвоста, после чего, дернувшись еще пару раз, рыбина затихла.
— Кушать подано, — провозгласил Харди, поднимая улов на вытянутых руках, чтобы чешуя заиграла на солнце.
— Мы будем есть ее сырой? — не поняла Изабелла, а Харди хмыкнул:
— Ни в коем разе — запечем под чесночно-сливочным соусом.
Я поймала себя на том, что всерьез размышляю, как это можно сделать: если Харди сказал, значит, так оно и будет. Даже после того, как он роздал нам куски сырой рыбы, с которых стекала красноватая слизь, перепачкавшая его руки, эта иллюзия развеялась не сразу, и я за милую душу съела свою порцию, тогда как Грета едва успела перегнуться через борт, а Мэри-Энн вообще отказывалась, пока я не посоветовала ей представить, что мы пришли к ней на свадебный банкет и приступаем к рыбному блюду.
Жевала я не торопясь, хорошо понимая, насколько ценны для моего истощенного организма белок и влага. Еда оказалась слегка солоноватой — возможно, из-за того, что мистер Харди, выпотрошив тушку, промыл ее в океанской воде; но больше всего сырая рыба поразила меня своей фактурой. Она не расслаивалась, как запеченная, а оставалась плотной и мускулистой — почти живой. Разумеется, я бывала на фермах, где разводят коров и свиней, и знала, что даже в городе можно купить живую курицу, которую при тебе зарежут, поэтому я не заблуждалась насчет процесса превращения живности в еду. Но, поедая эту рыбину, я чувствовала, что вплотную подошла к тонкой грани, которая отделяет живое от мертвого; какие элегантные имена ни давай деликатесам — «coq au vin», «ангелы верхом», «омар „Ньюбург“» — жестокая реальность заключается в том, что выживание одного вида зависит от истребления других.
Рыба придала нам бодрости. Когда Аня Робсон внушила Чарли, что он кушает пирожок, у нас родилась идея по очереди называть любимые блюда и делать вид, будто мы сейчас пируем. Полковник рассказал забавную историю про армейское довольствие, а миссис Маккейн настолько увлеклась описанием воскресных обедов у них в доме, что ее пришлось остановить. Мэри-Энн смогла только повторить мою выдумку про свадебный ужин, а когда очередь дошла до меня, я выпалила:
— Ничего нет лучше сырой рыбы. Я вошла во вкус!
— Вот и славно — потом добавка будет, — отозвался мистер Харди.
Наши глаза на миг встретились. Он еле заметно кивнул, словно поблагодарил за услугу. Я ответила тем же и весь вечер с удовольствием вспоминала тот молчаливый диалог. Кстати, я давно ждала от Харди
