Сержант Калвер перелистывал библиотеку; Хо был соединен с ним, так что у него перед глазами тоже мелькали страницы, заполненные важной и ничего не стоящей информацией. Они просеивали ее, селекционировали…
Жена Охлена была малорослой, энергичной темноволосой женщиной, матерью двоих детей, которые сейчас находились за пределами долины. Майор Круэт вел с ней бесконечные беседы — для этого он выбрал небольшую, затемненную комнатку на первом этаже, наверняка по причине похожести ее на комнаты для допросов. Он тоже просеивал информацию. С огромным трудом он вытащил от жены хозяина ее второе 'имя': Эсслен. Она тоже любила своих ближних из другого мира.
Вопреки начальным надеждам, библиотека не дала ответы на все вопросы. По сути своей, она лишь еще затемнила картину. Очень быстро они отказались от тщательного изучения очередных толстенных томов. В настоящее время сержанты работали над тем, что вылавливали из этих долгих, запутанных и непонятных рассуждений какие-то более-менее конкретные подробности. Но работа продвигалась с трудом. Даже здешняя 'энциклопедия' не содержала — хотя бы общих — определений слов и понятий, в основном же это были уклончивые, субъективные описания впечатлений, связанных с данными понятиями. Все книжки были заполнены чем-то подобным. Калвер выразил это так: 'Эти люди даже химическое уравнение записали бы стихами' — стихотворения по своему определению являются неоднозначными. Но они имеют авторов, даже они (а может, именно они) неразрывно связаны с особой — личностью — творца. Но на этой Земле все произведения были анонимными, ни одно из них не было подписано. Охлен вообще не понимал значения чего-то такого как подпись. Круэт пытался ему объяснить; казалось, это должно было составлять одно из важнейших понятий, которое следовало объяснить: знак индивидуальности, знамение, знак! Покорный, обеспокоенный и сочувствующий Охлен наконец сказал: 'Да, да, кажется я понял. Подпись, ну так, подпись. Вся книга, текст — это и есть подпись. Так? Правильно?' Круэт про себя забрасывал эту планету водородными бомбами. Какая фигня! Боже милый, вздыхал он, я в состоянии понять другой способ мышления, даже безумие, но как я могу прочувствовать мысли кого-то, кто вырос — которого вырастило общество — в такой абсолютной, ужасной любви ко всему и всем, а так же — что еще хуже — в столь же абсолютной доброте, которая в качестве нормы настолько непреодолимой, что сделавшейся незаметной, перестала уже быть добротой; так как же я могу с ним договориться? Боже милый, снова вздыхал он — и тут его охватывал страх: он боялся даже этого вздоха. В этой вселенной он был чем-то большим, чем пустой, универсальный знак восклицания. В этой вселенной даже военный код потенциально представлял опасную, священную молитву. Допрашивающий опечаленного Охлена Круэт должен был следить и за собственными мыслями. Страшный мир!
Удивительно скоро — даже подозрительно — Прадуига с товарищами сумели принять реальность Царствия Божьего, согласиться с ним; они практически не боролись, почти не противились ей — почему? Почему? И немалое опустошение вызвало в их умах осознание существования Бога. Ведь это было уже не предположение, не сказка, ни смелая спекуляция, не ярая, хотя и хромая вера — это было фактом. Факт этот превращал в фарс все последующие их действия, все поиски в прошлом конкретных отклонений и деформаций, попытки анализировать личности туземцев, выслеживание самого Бога ('Ну вот скажи, Охлен: где находится Иисус? Откуда он правит Землей?' 'Правит? Что вы имеете в виду? Извините, мне очень неловко. Как это: где? Я не понимаю') и проба анализа Его личности. Кошмар: уверенность, что в каждом дуновении ветра, в каждом скрипе ступеней, в каждом шаге — проявляется воля Божья. Прямая дорога в сумасшедший дом — как понял Прадуига в первый же день Еще он понял, что единственной альтернативой было бы закрыть глаза на действительность — но это тоже безумие. По сути своей этот мир ненамного — почти что совсем — отличался от мира Лопеса. Истинное различие существовало в их головах, в способе восприятия, ведь Бог и не проявлялся для них в зрелищных демонстрациях своего присутствия и могущества. Мир обрел совершенное иное обличье по причине одного только осознания человеком, что над ним кто-то стоит.
Особенно близок к безумию был Хо — синтоист, недавно обращенный в католицизм, с жаром, свойственным всем неофитам, исповедующий свою новую веру — тем более, в мире, где нет ни одной церкви, ни одного священника, ни единого единоверца — кроме него одного; где даже сам знак креста ничего не означает.
— Я не могу, господин майор, — сказал он уже на третий день. Ведь, разговаривая с ними (он имел в виду Охленов) — мы разговариваем с Ним. Он их нам предназначил, это Его уста, глаза, уши. Он следит за нами и в этот момент.
Он есть. Есть.
— Что это тебе в голову пришло, Хо? Ты же убивал по приказу, даже худшие вещи творил.
— Что сделаешь наименьшему из ближних Моих, Мне сделаешь, — процитировал в ответ, хотя и не совсем точно, Хо.
Обеспокоенный Круэт отдал Калверу приказ незаметно контролировать второго сержанта. Но, отдавая это указание, он и сам боялся: Бог слушал.
Второй, послабее, но более реальный страх Лопеса заключался в том, что он боялся чуждости Охленов. Они все понимали еще более закручено, чем тилерчийцы, которых, всех до единого, считали сумасшедшими в квадрате. И эта закрученность мышления туземцев следовала из его убийственной простоты: это сталинисты, привыкшие к тройной лжи с третьим-четвертым дном, к недомолвкам, словесно-логическим ловушкам, психологическим лабиринтам, внутреннему обману, комплексам и предубеждениям, истинам, которые выражались через полу— и четверть-правды, к расчетливости и иррациональности — этим двум полюсам человеческой психики, не могли попросту представить себе иного человека — и это они не могли, не желали прочувствовать мысли туземцев. Понятно, что хлопоты доставляли и чисто технические и культурные различия, но этого они как раз ожидали. Но вот доброты и любви ожидать они не могли. Они их не понимали.
Здесь не знали денег, не знали войн, убийств, воровства, ненависти, лжи — не знали уже две тысячи лет. Понятия эти помнили. Охлены могли дать им определения — но таким же запутанным и не имеющим ничего общего с правдой способом, каким и Лопес мог бы сформулировать охватывающую все и вся любовь.
Здесь не знали рафинированной техники; в науке, скорее всего, уровень Земли Сталина двадцатого века не был достигнут — Бог не желал, чтобы этот уровень был перейден. Электричество применялось в очень малом масштабе; Охлен получал его от водяной турбины, поставленной на ближайшем ручье, но девяносто пять процентов труда выполнялось вручную: и никаких сложных машин. Сельское хозяйство для потребностей одной семьи. Очевидное благосостояние, которое видели сталинисты, казалось, вступало в явное противоречие с таким положением вещей. Они спрашивали, но все расспросы, относящиеся к экономике, торговле, заканчивались двухсторонней идиоматизацией ответов. Все это раздражало Разведчиков сверх меры.
После пяти дней бесплодных допросов, чтения непонятных книжек и ведения бессмысленных, псевдонаучных бесед они вернулись к исходной точке, обогащенные лишь неврозами и началами сумасшествия.
— Эту Землю нельзя завоевать, — заявил Целинский на шестой вечер, который они проводили у камина, ведя ленивую дискуссию, запиваемую пивом.
— Это почему же?
— Я уже не говорю о присутствии Его. Но, понимаете, нельзя завоевать кого-то, кто совершенно не знает, что такое завоевание.
— Это почему же? — удивился Круэт. — Глупости ты несешь.
— Неужто? Тогда скажи, как ты представляешь эту операцию, а?
Майор пожал плечами и сплюнул в огонь.
Они беседовали, не пользуясь говорилками, не проверяли они и то, а нет ли здесь подслушивающих устройств — никто, собственно, этого не говорил, но все прекрасно понимали, что идиотизмом была бы любая попытка скрыть свои мысли от Бога (что уже там слова); их не снабдили детектором Духа Святого.
— А меня больше всего достает эта их любовь, — захрипел Хо. Перебив тему, он тут же нервно оглянулся за плечо, что стало уже чуть ли не безусловным рефлексом.
— Ха, почему это? А мне казалось, что для тебя здесь рай.
