долго не смог бы сообразить и, скорее всего, прогнал нахала.
Конечно, можно было бы еще раз связаться с миссией. Но как не хотелось Саблину постоянно находиться в курсе событий, нельзя было сеять в подчиненных подозрения. Перепроверяют выполнение приказа только неуверенные в себе командиры. Уж коль Рубцов взял Старую крепость, пусть попробуют у него ее отобрать. Из своего богатого военного опыта Саблин знал, что подобные операции надолго деморализуют противника. Вынуждают его затягивать с ответными действиями. Ведь план защиты крепости наверняка разработан унитовцами досконально, а план штурма не предусмотрен.
Саблин поднимался по трапу самолета с горделиво-надменным выражением лица.
ПАНОВ
Генерал Саблин продлил свое радужное состояние еще на несколько часов. Этого, к сожалению, уже не мог себе позволить генерал Панов. Его разбудили и сразу ошарашили сообщениями из Менонге. Панов помрачнел и полез в ванну с прохладной водой. Вяло открыл банку пива. В ожидании Емельянова погрузился в тяжелую полудрему. Перед закрытыми глазами возникала медсестра Женька — «киргизский мальчик». То он представлял ее окровавленной, то пытаемой огромными неграми, то в объятиях со своей женой — Светланой Романовной. В общем — чушь. Женьку было жалко. Но себя еще более. Скоро прилетит Саблин. Вот уж порадуется...
После условного стука дверь открылась, и в ванную комнату заглянул Емельянов. «Со мной Григорий Никитич», — не здороваясь, сообщил он. Панов приподнял тяжелые веки и невразумительно кивнул. Емельянов не понял, впустить Проценко или оставить за дверью. Но решил, что вдвоем легче отгавкиваться.
Полковник Проценко редко приглашался в святая святых генерала Панова — сияющую пятнистым мрамором и лимонным кафелем ванную комнату с большим овальным зеркалом, в котором отражался всякий, кто вступал в этот уголок сибаритства.
Не разлепляя век, генерал пробормотал: «Докладывайте».
Емельянов покосился на Проценко, тот отреагировал мгновенно и затараторил:
— Полковник Стреляный разместил всех раненых в госпитале. Жизнь большинства вне опасности. Пулевых ранений почти нет. Тяжело ранен полковник Санчес, задеты шейные позвонки. Его уже доставили в кубинский госпиталь. Мы в ближайшее время навестим товарища. Подполковник Рубцов и сержант Сантуш остались в крепости прикрывать вылет нашего вертолета. Есть основания считать их пропавшими без вести.
— Что?! — взревел Панов и с силой хлопнул ладонью по воде. Брызги веером обдали Проценко. — Вы мне о чем докладываете? О происшествии на офицерском пикнике? Вы хоть в общих чертах представляете размер международного скандала? — генерал высунул из воды руку с толстыми растопыренными пальцами и принялся их загибать, иллюстрируя свои подсчеты:
— Использование национального парка в военных целях — раз, гибель португальского профессора — два, участие в боевых действиях советского офицера — три, проведение операции без утверждения Москвой и приказа местного министерства — четыре... Что остается? А вот что, — генерал сложил при помощи оставшегося большого пальца фигу и принялся трясти ее над головой. — Вот что остается! Одна на всех!
Проценко понуро нахохлился. Его душа, открытая женскому хору, болезненно переносила грубость старших командиров. Емельянов, наоборот, внутренне собрался, понимая, что генерала охватила паника и здраво мыслить он не в состоянии. А значит, снова Емельянову спасать ситуацию. Самым приятным для референта явилось известие о невозвращении подполковника Рубцова. Ему очень хотелось считать его убитым. Но об этом станет известно только из сводок УНИТА.
Санчес тяжело ранен, значит, афера с вертолетами благополучно похоронена.
Генерал затаился и ждал от своих подчиненных хоть каких-нибудь идей. Емельянов не спешил их вываливать. Демонстративно разглядывал флаконы с одеколонами, бальзамы, баночки с кремами, веселящие глаз шампуни. Проценко боялся смотреть на генерала и на его отражение в зеркале.
Выдержав должную паузу, Емельянов изрек:
— Теперь все зависит от того, кто первым доложит в Москву. И, разумеется, как доложит. Григорий Никитич прав, когда не придает инциденту глобального характера. Да, была организована научная экспедиция с привлечением университетской профессуры. Да, случайно наткнулись на эту чертову крепость и случайно подорвались на старинном португальском арсенале. Кто ж виноват, что колонизаторы оставили в Анголе такое наследство? А профессора вообще убили бандиты, когда он размахивал белым флагом. Пусть их за это и осуждает международная общественность. Главное, нам не оправдываться, а начать первыми кампанию осуждения. А что без вести пропал подполковник, то придется признаться — недоработка с личным составом. Что делать — дебошир и пьяница. Кандидатура Саблина. Конечно, и Владимиру Никитичу перепадет...
Проценко грустно вздохнул. Генерал разлепил глаза и испытывающе смотрел на Емельянова. Референт нес чушь, но тональность найдена правильная.
— Значит, говоришь, прав тот, кто первым доложит? Пожалуй...
Инцидент, говоришь? Что ж, действительно — инцидент. И произошел по глупости Саблина и при попустительстве Двинского...
— Так точно! — разом подтвердили Емельянов и Проценко.
— Ну-ка, свяжи меня с Москвой. Доложусь Советову. Сколько там в Москве?
— Раннее утро.
— Буду первым. Звони на дачу. Пусть разбудят.
Емельянов взял радиотелефон и связался с коммутатором миссии. А генерал взбил в ванной пену, нырнул с головой под воду, несколько раз перевернулся, показав необъятную, розовую, с мелкими красными прыщиками задницу. Проценко не обратил на нее внимания, потому что думал о себе: его непосредственный начальник — генерал Двинский — был противником подобных авантюр. Следовательно, вся ответственность ляжет на зама... И Проценко совсем скис.
Но Панов вынырнул и поддержал полковника: «Ты, Гриша, сопли не распускай. Генерал Двинский самоустранился от принятия решений. А ты — младший по званию, обязан подчиняться Саблину. С тебя взятки гладки. Если, конечно, будешь держать язык за зубами И слушаться меня».
Проценко готов был броситься в ванну целовать мокрого генерала, крича: «Что вы, товарищ генерал. Я ради вас...»
— Прекрати. Думаешь, я не в курсе, на кого работаешь? У меня ведь там тоже свои люди имеются. Но учти, контора провалов не прощает.
Емельянов неожиданно быстро протянул трубку Панову. В ней послышался заспанный голос Советова:
«Вы что? На солнце перегрелись?» Услышав эти слова, генерал с легкостью подскочил и встал в ванной во весь рост. Вода и пена стекали по его широким грудям, мягко лежащим на животе. Книзу жировые складки и забившаяся в них пена прикрывали его мужскую честь, и с первого взгляда генерала можно было перепутать с крупной, потерявшей форму женщиной.
Панов повторил почти дословно то, что ему наговорил Емельянов. От себя же обвинил Двинского в гибели профессора Вентуры, прочувствованно отозвался о мужестве, проявленном майором Найденовым, и благодарил товарища Советова за такого зятя. Особо остановился на том, что Двинский тяжело болен, находится в беспамятстве и не может нести ответственность за свои поступки. Из гуманных соображений содержится под домашним арестом. До полного выздоровления организма.
Потом заговорил Советов, и генерал инстинктивно выпрямил спину, отчего живот повис над головами присутствующих офицеров. Говорил Советов долго.
Когда наступило молчание, Панов зажал микрофон трубки, прошептал. «Ну, мужики, держитесь... Звонит по вертушке...» — и трубка снова взлетела к уху. Офицеры замерли, уставясь в генеральский живот. От живота веяло стабильностью и покоем.
Он внушал уважение и заставлял верить в себя. Генеральский пузырь был непотопляем. Речь генерала ограничивалась односложными фразами; «Так точно», «Понял», «Будет сделано», «Учту», «Непременно». Потом он рассыпался в благодарностях, в пожеланиях здоровья и заверениях в преданности. Если бы не пузо, можно было бы подумать, что перед ними жалкий прапорщик, пойманный на разбазаривании
