— А ее нет дома, — бодро отрапортовала мама.
— Она в публичной библиотеке? — мгновенно догадался мой шеф.
— Нет, она в театре, — честно ответила мама и, услышав в трубке сдавленный стон, поспешила пояснить: — Позавчера танцевал Рузиматов, и она не могла не пойти. Вчера танцевала Лопаткина, а сегодня Вишнева. А завтра «Пиковую» поет Марусин, это бывает так редко, и у Кати есть билет, но она переживает, что из-за своего дурацкого экзамена может опоздать. Ничего страшного, если она отпросится с экзамена пораньше, правда?
Когда, придя домой, я услышала мамин отчет о телефонном разговоре с добавлением фразы, что Юсупов, очевидно, простужен, поскольку под конец он странно захрипел, я поняла, что моя репутация загублена навеки.
Увы, я оказалась права…
С тех пор, когда я жаловалась на какие-либо проблемы, научный руководитель не верил ни одному моему слову и лишь ехидно сообщал, что я люблю прибедняться, а на самом деле у меня уйма свободного времени и никаких забот, раз я каждый вечер провожу в театре.
А я провожу там вовсе не каждый вечер! Ну, один в неделю. Иногда два. Иногда три. Иногда четыре. Иногда… И вообще, Мариинка стоит загубленной репутации. Она стоит строжайшей экономии на самом необходимом, чтобы скопить деньги на билеты. Она стоит… чего она только не стоит!
Первый раз меня привели в этот театр, когда мне было пять лет. Давали «Дон Кихота», который и поныне остается одним из любимейших моих балетов. Я сидела замерев от восторга, и мама гордилась тем, сколь изрядное сумела дать мне воспитание. Но вскоре восторг мой перелился через край. На сцену выбежала красавица-цыганка в окружении сонма мужчин. Она то привлекала их, то отталкивала, танец становился все темпераментнее. И в какой-то миг на весь партер раздался мой громкий шепот:
— Мама, а они все что, ее хотят?
Мама опешила, но, дабы я не высказала что-нибудь похлеще, коротко ответила: — Да. Тогда, поразмыслив, я спросила:
— И чего же ей тогда еще надо?
Взоры публики устремились на меня, и, загордившись подобным вниманием, я нашла разгадку самостоятельно:
— Все ясно. Ей нужен тот, кого здесь нет.
В пять лет я была, видимо, куда более развита в вопросах пола, чем сейчас. Все, кроме мамы, улыбнулись, а она, сгорая от стыда, свирепо на меня цыкнула. Я умолкла, однако, когда глазам моим предстала повелительница дриад в украшенной блестками пачке и сверкающей диадеме, сердце мое не выдержало, и я с завистью поинтересовалась:
— Мама, и сколько же ей за это платят?
С того дня в жизнь мою вошла Мариинка. Конечно, я не сразу превратилась в так называемого балетомана, а с балетоведами и вовсе нахожусь на противоположном полюсе. Большинство балетоведов (или следует сказать — балетных критиков?) отличаются тем, что стремятся заметить в выступлениях как можно больше ошибок. Я же стремлюсь получить как можно больше удовольствия и только радуюсь, если ошибки ускользают от моего внимания.
Впрочем, это не важно. Важно другое — со студенческих лет мы с моей однокурсницей и подругой Машей стали регулярно посещать Мариинку. В те застойные времена благосостояние интеллигенции было существенно выше, нежели теперь, и достать билет было проблемой. Мы приезжали на первом транспорте в кассу и часами простаивали в очереди — это мы-то, принципиально игнорирующие очереди за продуктами и безумно любящие поспать! Аза билетами на открытие сезона мы стояли целую ночь.
Не спорю, балетомания — это мания, однако, на мой взгляд, довольно безобидная. Подобных маньяков в Петербурге (и не только в нем) куда больше, нежели полагают. Это люди разных профессий, возрастов и полов, объединенные любовью к балету вообще и к Мариинскому театру в частности. Я лично знаю мальчика (впрочем, он давно уже взрослый и работает хирургом), с семнадцатилетнего возраста не пропустившего ни одной «Спящей красавицы».
Да что там этот мальчик! Есть лица, вызывающие у меня подозрение, что в течение нескольких десятилетий они каждый вечер проводят в Мариинке. За исключением дней, когда спектакля нет вообще. По крайней мере, когда бы мы с Машей ни заявились в театр, означенные лица пребывают там.
Двух самых матерых представителей этого клана с уважением зовут Зубрами. Это мать и дочь — старая Зубриха и молодая Зубриха. Молодой в данный момент под шестьдесят, а старой, соответственно, за восемьдесят. Проблем с доставанием билетов у них давно не возникает — за долгие годы они перезнакомились с капельдинерами и артистами, и их всегда кто-нибудь готов провести бесплатно. В антрактах вокруг них постоянно собирается толпа менее маститых завсегдатаев, дабы послушать квалифицированное суждение.
Второй кружок формируется вокруг двух старичков, которых мы с Машей называем Подзорными трубами — из-за того, что они носят с собой не бинокли, а самые настоящие огромные подзорные трубы, в которые и лицезреют спектакль, дабы дать точную оценку выступлению не только солистов, но и каждой артистки кордебалета.
Между двумя кружками балансирует Серая дама, получившая свое прозвище из-за пристрастия к серому цвету, а также по аналогии с Белой дамой — призраком, фигурирующим в балете «Раймонда».
Я и Маша не принадлежим ни к одному клану. Мы так и не завели себе привычку после спектакля встречать у артистического подъезда балерин и общаться с ними, так как полагаем, что лучше видеть их лишь на сцене. Таким образом, мы не перешли в новое качество и сохранили, скорее, статус завсегдатаев и любителей балета, нежели истинных балетоманов.
Впрочем, меня это вполне устраивает. У нас есть любимые исполнители, выступления которых мы стараемся не пропускать, однако любимы они нами на почтительном расстоянии. Последние годы на куда более почтительном, чем раньше. Мы наслаждаемся их искусством с высоты шестого этажа.
Дело в том, что благодаря переменам, произошедшим в нашем обществе, билеты в театр весьма подорожали, а зарплаты как-то усохли. В данный момент, например, того, что я получаю за месяц упорного труда, хватает примерно на два билета в партер (раньше хватало на шестьдесят). Это при условии, что я буду жить на улице, избавлюсь от привычки есть и стану пешком ходить на работу, прикрывая наготу найденным на помойке полиэтиленовым пакетом. Билетов на последний ряд третьего яруса я при тех же маловыполнимых предпосылках могу приобрести аж восемнадцать штук…
Но отказаться от театра я не в силах, и на спектакли, представляющиеся мне непреодолимо привлекательными, всегда хожу. А при нынешнем высоком уровне балетной труппы непреодолимо привлекательных спектаклей немало. Точнее, непреодолимо привлекательных составов исполнителей, поскольку я давно уже пересмотрела весь репертуар и руководствуюсь в основном тем, кто именно должен танцевать.
Легко понять, что среди математиков я являюсь белой вороной. Поход в Мариинку накануне экзамена мне будут припоминать до конца моих дней. Хотя, если учесть, что я все равно получила пятерку, не понимаю, в чем я виновата? К тому же я фактически не смотрю телевизор. Господи, неужели во время алгебраической конференции мне целых две недели придется пропускать театр?!
Я отвлеклась от своих мыслей и взглянула на Юсупова, пытаясь оценить, насколько серьезно его требование каждый вечер развлекать иностранных гостей.
— Вы что, опять задумались? — невежливо поинтересовался тот. — Вы хоть слышали, что я сейчас сказал?
— А вы что-то сказали? — удивилась я. Шеф заскрежетал зубами, однако сдержался:
— Я спрашивал вас, где профессор Брауэр.
Я повертела головой. Я на месте. Юсупов тоже на месте. И Кнут на месте — с вожделением обнюхивает очередной мухомор, а пара других мухоморов гордо рдеет в его корзинке. Стоило на минутку отвлечься, и вот… Игорь беседует с женой Брауэра по-немецки. А самого профессора что-то не видно.
— Его здесь нет… — На всякий случай я сделала шаг назад, поскольку выражение лица научного руководителя не показалось мне приятным.
— Я заметил, — с непонятной свирепостью ответил он и обратился уже к Игорю: — Где профессор Брауэр?
