был целый день. Сначала надо его рассмотреть. Алиса подтащила к кровати стул, залезла на него с ногами и даже встала на стуле на коленки, чтоб лучше видеть и как следует рассмотреть.
Эркин очнулся от чьего-то пристального взгляда. Он ощущал его кожей как тяжесть. И открыв глаза, увидел белое по-детски округлое лицо и светлые почти белые волосы. Девочка, белая голубоглазая девочка. Молча смотрит на него, очень внимательно и требовательно. Это уже было, он уже лежал такой же беспомощный, и белая девочка так же сверху вниз рассматривала его. Было! В имении. Он невольно дёрнулся, хотел закрыть лицо от удара, и боль снова обрушила его в прошлое, в первую ночь пузырчатки…
Алису его страх испугал. Она быстренько слезла со стула, но оттаскивать его обратно к столу не стала. Она ещё посмотрит на него, у неё весь день впереди. И она тихонько занялась своим хозяйством в углу за кроваткой. Там, под старой большой табуреткой, жил тряпичный лупоглазый пёс Спотти, а наверху жили тоже сшитые мамой медвежонок Тедди и кукла Линда с косами из желтой тесьмы от маминого платья. Но и в игре Алиса прислушивалась к хриплому неровному дыханию этого странного, а может, и страшного человека. Но будет ли она его бояться, Алиса ещё не решила.
…Яркий свет бил по лицу. Он очнулся от этого удара. И от голосов. И первое, что увидел, открыв глаза, это лица. Вокруг него толпились белые, а впереди, совсем рядом с ним две девочки. Они все рассматривали его и обсуждали. Увидев, что он открыл глаза, засмеялись. Мужчины тыкали его носками сапог под рёбра. Но не очень сильно. Такую боль он мог терпеть молча. Младшая из девочек вдруг наклонилась и ударила его по лицу. Удар был несильный, детский, но неожиданный. От неожиданности он и вскрикнул.
— Отлично, мисс! — рассмеялись остальные, — а ну-ка ещё раз!
Второй удар он вынес молча. И старшая из девочек презрительно сказала.
— Ничего не умеешь, дура! Разве здесь больно? Главная боль вот где!
Он мог повернуть голову и всё видел. Видел, как она аккуратно перешагнула и встала между его раскинутыми прикованными к полу ногами, как, улыбаясь, плотоядно облизнула губы и… приготовилась к удару? Нет, не надо!
— Вот где самая боль! — торжествующе заявила девчонка. — Вон они какие у него раздутые, налитые. Вот их ему и придавим. — И не ударила, от удара боль мгновенная, она наступила на него и стояла, всё с той же счастливой улыбкой.
Собственный крик оглушил его. А она всё смеялась. И все смеялись. Но он уже ничего не слышал, кроме своего крика, и не чувствовал, кроме страшной разрывающей боли в паху. Его облили водой, и он снова видел и слышал. Видел смеющиеся лица, слышал радостный смех. И видел чёрную няньку, которая подвела к нему маленького беловолосого мальчика, и тот неуклюже топал ножкой, пытаясь попасть по нему… И он не мог понять, зачем это. А потом все ушли. И опять была темнота. И он не знал, сколько он так лежал в темноте, и боль в спине от шипов была уже не такой страшной по сравнению с этой новой болью. И опять был свет. И надзиратель отцепил его, и велел встать. А он не мог, затёкшие суставы не слушались его. И пинок в рёбра откатил его к стене, так что он смог, цепляясь за стену, встать. И вот так, пинками, от стены к стене, его погнали по коридору. От каждого шага тело сотрясала боль, а пинки были точными, но слабыми, только у него уже всё болело. Так его довели до комнаты, где стояла тёмная блестящая мебель и посередине в кресле сидела белая леди, а рядом стоял высокий белый господин. Они были такие, что и через болезненный туман он понял — перед ним истинные хозяева, а то были так… прислужники.
— Вот, миледи, — сказал надзиратель, подталкивая его в спину, — обломали.
Он стоял, как положено: руки за спиной, глаза опущены, но видел их.
— Пожалуйста, полюбуйтесь, — леди указывала на него, но говорила с господином. — Полюбуйтесь. Простейшего дела нельзя поручить этим болванам. Только будучи пьяным можно вместо отработочного купить спальника. И только опять же с перепоя отправить спальника на ломку.
— Ну, всё-таки, дорогая, спальник-индеец, даже не метис, это большая редкость.
— Вот именно! Вы видели, какой пришёл счёт?! Ведь это без толку загубленные деньги! Обратно его не сдашь, и куда его? На Пустырь? Или сразу в Овраг?!
Он похолодел, но продолжал стоять неподвижно.
— Но, дорогая…
— Да-да! Как спальника его после ломки использовать невозможно, а как работника… Ну, какой из спальника работник?!
— Моя дорогая, вы преувеличиваете.
— Вы так считаете? Спорим!
Она быстро встала и шагнула к нему. Он отшатнулся, но она успела дотронуться до него, слегка, кончиками пальцев, и боль захлестнула его с такой силой, что он, вскрикнув, не удержался на ногах и упал. И остался лежать, вжимаясь в паркет лицом и обречённо ожидая её решения.
— Пожалуйста! — торжествующе прозвучал над ним её голос. — Вы опять проиграли. Вам ясно, не так ли? Всю сумму вычтите у Симмонса, полностью, и предупредите его об увольнении, как только он рассчитается. И, прошу вас, дорогой, не поручайте покупку рабов надзирателям. Это неэкономно. Займитесь хоть этим сами.
— Хорошо, дорогая, вы как всегда правы. А с этим?…
— Что, с этим? Ну, отправьте его ещё на ночь в пузырчатку, а там… куда-нибудь, хотя бы на скотную.
И быстрые шаги. Она ушла.
— Слышали, Грегори?
— Значит, к Зибо его, милорд?
— Да-да, выполняйте.
— Да, милорд.
И удаляющиеся шаги. Жёсткие твёрдые пальцы потрясли его за плечо.
— Вставай, разлёгся тут.
В голосе нет настоящей злобы, но ему было уже всё равно. Он встал, преодолевая боль, глядя себе под ноги.
— Пошёл вперёд.
Грегори больше не толкал его, только командовал: 'Направо… прямо… направо…', — пока они не оказались опять в пузырчатке.
— Ну, чего стоишь? Ложись. Да нет, сюда.
Он шагнул на указанное ему место, лёг, и сразу ощутил, что здесь не шипы, а гладкие бугорки. И растянули его, не выворачивая суставов. Наказание без членовредительства — это ему знакомо. Наказанный должен работать, а не залечивать раны. Рабу разрешили жить и даже берегут. Ломка закончена, и увечить раба неэкономно. Сейчас надзиратель погасит свет и уйдёт, и ему до утра лежать в темноте, привыкая к боли. Можно стонать, плакать, но только тихо, а то добавят…
Женя давно научилась работать, не перетруждаясь. Она печатала быстро и без ошибок, делала самые сложные чертежи по самым неразборчивым эскизам, толково вела документацию только потому — как она сама считала, и как её учили — что никогда не задумывалась над сутью печатаемого, вычерчиваемого или регистрируемого. Здесь ей надо печатать. Она сидела за своим столом, в своём обычном костюмчике, как всегда безукоризненно чистом и аккуратном, доброжелательно улыбаясь коллегам и даже участвуя в общих разговорах. Кстати, этим искусством — болтать, не прерывая работы — здесь владели все. А что она при этом думает? Ну, это вообще никого не касается.
Все разговоры сегодня крутились вокруг клетки и побега. Оказывается, у клетки побывали все. До побега.
— Конечно, мальчики погорячились, — Ирэн, как всегда, почти кричала. — Эта клетка, кислота… Решили очистить город от цветных, так незачем устраивать из этого развлечение.
— Вот именно, — поддержала её Майра, — и к тому же весьма вульгарное. Этим они только озлобили черномазых. Дураки, просто заносчивые самонадеянные дураки!
— Ну что вы так, — вступила в разговор Этель. — Они же, в конце концов, хотели как лучше.
— Хотели! — фыркнула Майра. — Простейшего дела не смогли сделать. Решили не впускать в город
