Сержант молча проверил номер на его ошейнике, приподнял ему волосы и долго разглядывал клеймо. Потом листал бумаги, что-то вычитывал. Он равнодушно ждал. Его ни о чём не спрашивали, а даже до училища, ещё Сержант ему объяснил, что лезть с пояснениями — это только себе вредить. Наконец сержант принял решение.
— В седьмую.
С него сняли наручники — руки сразу бессильно упали вдоль тела, отозвавшись болью в плечах — и скомандовали.
— Руки за спину. Вперёд.
Потом Гаор много раз думал, что заставило сержанта сделать этот выбор. Потому что долгое раздумье, листание справочников и списков и решение поместить его именно в седьмую камеру, спасло его. Если не сохранило жизнь, то от многих колотушек и неприятностей избавило. Чем бы ты ни руководствовался, старший сержант Рабского Ведомства на первичной сортировке в Центральном Накопителе — Большом Отстойнике по-простому — сочувствием или трезвым расчётом, нежеланием портить товар перед продажей или солидарностью с ветераном — на мундире сержанта теснились нашивки за ранения и бои, но спасибо тебе. Но понял это Гаор потом, а оценил ещё позже.
Здесь лифтов не было. Его спустили на два пролёта по обычной лестнице, открылась решетчатая дверь, и перед ним неожиданно шумный, заполненный гулом множества голосов коридор.
— Вперёд.
Слева глухая стена, справа решетчатые стены камер. За решётками оборванные, лохматые, небритые, в ошейниках… Некоторые стоят у решёток, с интересом разглядывая проходящих, а многие и голов не поворачивают, занятые своими делами.
— Стой.
Надзиратель откатывает дверь.
— Заходи.
Он медлил, и ему помогли пинком в спину. За спиной лязгнул, отгораживая его от прежнего мира, замок.
— Ребя, новенький!
Его сразу окружили, и он инстинктивно прижался к решётке, пытаясь прикрыть спину, получил несильный, но ощутимый укол как от тока и невольно шагнул вперёд.
— Эй, паря, ты чего?
— Да он новик, лоб красный!
— Ребя, обращённый!
— Слон, обращённого сунули!
Что прирождённые не ладят с обращёнными, он узнал позже, а о причинах этой вражды не так узнал, как сам потом догадался, и в драках участвовал на стороне прирождённых. А тогда просто почуял грозящую опасность, и попытался поднять, прижать к груди сжатые кулаки, но онемевшие от наручников руки плохо слушались, а рабов было слишком много.
— Ща мы его…
— В параше купнём!
— Точно!
— Давай его сюда!
— Ребя, а рыжий он чего?
— Ублюдок всё равно…
— Ща мы тебя, тварь ублюдочная…
— Слон, клеймо ему посмотри, ворюга или мочила.
— Один хрен, в парашу его.
Стиснув зубы, он молча отбивался, но его скрутили, поставили на колени и, больно схватив за волосы надо лбом, запрокинули голову. И огромный, чуть ли не больше Малыша раб, которого остальные называли Слоном, сопя навис над ним. От боли и обиды — на колени его никогда не ставили — у него выступили слёзы, и он зажмурился, чтобы не показать их.
— Чегой-то не пойму, — прогудел над ним Слон.
— А ну, к свету поверни!
— Эй, ребя, кто такое видел?
— Ни хрена себе!
— Это чтой ж такое будет?
— Эй, Седого кликнете.
— Седой, глянь, чего такое?
— Ну-ка, — прозвучал над ним спокойный и чем-то отличный от других голос. — Действительно, странно, никогда не видел. Эй, парень, открой глаза.
Его по-прежнему держали, но, уже не причиняя боли, и он открыл глаза. И увидел продолговатое от худобы лицо с еле заметной короткой седой щетиной у рта и на подбородке, седой короткий ёжик, не закрывающий лоб, и на лбу посередине над бровями синюю татуировку клейма. Круг и в кругу звезда в три луча.
— Когда клеймили?
— Сегодня, — прохрипел он.
— Статья?
Он назвал намертво впечатавшийся в сознание номер.
— Не слышал, — пожал плечами Седой. — А словами.
— Я бастард. Наследник проиграл родовые ценности, и меня продали в уплату долга.
Сказал и сам удивился, что удалось сказать так легко и внятно.
— Он проиграл, а тебя продали! — присвистнул кто-то.
— Седой, бывает такое?
— Я слышал о таком, — медленно кивнул Седой. — Но это было очень давно. Неужели этот закон не отменили?
Он промолчал.
Его отпустили, но он по-прежнему стоял на коленях, запрокинув голову.
— И что за семья? — спросил Седой.
— Юрденал.
— Яржанг Юрденал? Спецвойска?
— Да.
— И ты его бастард? — удивился Седой и кивнул. — О нём я слышал. Этот мог.
Седой повернулся к Слону и сказал несколько непонятных незнакомых слов. Все зашумели, но уже явно доброжелательно, а Слон кивнул.
— Ладноть.
— Вставай, — улыбнулся ему Седой. — Пойдём, определим тебе место.
Он встал и пошёл за Седым.
Нары в камере шли в два яруса вдоль дальней стены. Не помещавшиеся на нарах спали вдоль боковой стены прямо на полу. Третью стену, где располагались параша — углубление в полу с автоматическим стоком — и в шаге от неё кран, из которого капала вода, собираясь в небольшой раковине, не занимали. У крана сыро, у параши — позорно. Четвёртая стена — решётка.
Седой подвёл его к нарам.
— Вот сюда. Подвиньтесь, ребята.
Двое показавшихся ему на одно лицо парней со светлыми волосами до бровей и золотистым пухом на щеках подвинулись. Его удивило, что Седой не скомандовал, не попросил, а… предложил, а ещё больше готовность, с которой парни выполнили это предложение. Он сел, оказавшись между ними и Седым. Вокруг толпились остальные, разглядывая его с интересом и без явной вражды. В ушах вдруг пронзительно зазвенело, беззвучно встал перед глазами ослепительно чёрный куст взрыва, и всё исчезло…
— Сомлел…
— Пусть полежит…
