— Ты что такой счастливый, будто под дождь попал? — на ходу сбрасывая куртку, поинтересовался Борис у кружившего по палатке лейтенанта. Тот остановился напротив, сжал кулаки, потряс ими в воздухе:
— Сын! Сын у меня родился, командир! — Буланов для подтверждения схватил лежавшее на столике письмо. — Вот. Сын. Настоящий. Три двести.
— Ну, это Улыба молодец. А ты то тут при чем? — подтрунил Ледогоров.
— Как?.. Да ну вас. Сын! Теперь раз увидеть — и помереть не страшно.
— Не болтай ерунды перед операцией, — оборвал на этот раз серьезно Ледогоров. — Поздравляю, но отметим это дело потом. Через пятнадцать минут начало движения.
— Командир, хоть на сутки, хоть на час, хоть одним глазком можно будет потом как нибудь?..
— Тринадцать минут, — еще жестче перебил Борис, влезая в маскхалат. Подумал о почтальоне: если через голову ему не доходит, когда приносить и раздавать почту, придется вдолбить через руки, ноги и чистку туалета.
Сергей обидчиво замер около своего угла, медленно полез под кровать доставать амуницию.
Борис старался не обращать на него внимания. У только что прибывших в Афганистан только тело здесь, а душа все еще в Союзе. Они и по горам ходят, озираясь, как в музее. Еще ни слух их, ни зрение, ни повадки не выработали той боевой настороженности, которую кто то называет шестым чувством на войне. Машинальности, автоматизма еще нет в движениях, естественности, когда не надо думать, что делать в той или иной ситуации, — само сработает. А когда ко всему этому, еще не существующему, всякие радости горести приплюсовываются, то выход на боевые — это уже не война, а чистейшая подстава под первую пулю.
— Строй роту и докладывай, — поторопил Ледогоров лейтенанта.
Тот, ничего не ответив и не посмотрев в сторону командира, вышел, проволочив по дощатому полу за лямки бронежилет и рюкзак.
Первый же отличительный признак сапера — это протертые на коленях брюки да иссеченные галькой, задубевшие, с обломанными ногтями пальцы. Мина — она и впрямь ласку любит, да чтоб на коленочках перед ней, да осторожно пальчиками. На миноискатель здесь особой надежды не было: горы афганские словно состояли из чистейшего железа и заставляли прибор работать постоянно. Поговаривали, что вот вот должны будут прислать овчарок, вынюхивающих тол, но все равно это дело новое, не проверенное, а значит, и ненадежное.
Поэтому с марта, когда начались первые подрывы на дорогах, пехота готова была повара оставить в лагере, лишь бы взять с собой лишнего сапера.
Оглядев реденькую, растасканную по нарядам, рейдам, госпиталям роту, Ледогоров для порядка поправил два три рюкзака и направил навьюченный всякой всячиной свой караван к бронеколонне второго батальона и секущим над собой воздух вертолетам на краю лагеря.
Когда распределились по машинам, когда вертолеты, их небесное прикрытие, пробуя воздух, плавно попрыгали на площадке, а потом, набычившись, закарабкались вверх, когда заревели моторы бронегруппы и сама она стальной ниточкой вытянулась в предгорье, Ледогоров разрешил признаться себе, что разговор про Улыбу напомнил и о Лене. Вспоминалось о ней и раньше, да что вспоминалось — думал написать ей сразу, как только попал в Афганистан. Но вначале нельзя было упоминать место службы, потом отложил до какого то праздника — вроде будет повод объявиться. Но закрутился, а праздники для военного вообще страшное дело — одно усиление бдительности чего стоит. А дни бежали, и уже вроде надо было оправдываться за долгое молчание. Подумал подумал и решил, что в этой ситуации лучше вообще промолчать, лучше как нибудь потом, при встрече…
А вот Оксана писала часто, и были уже у них на уровне писем и признания в любви, и намеки на свадьбу. Может быть, все это уже и свершилось бы, не войди наши войска в ДРА. А так в тартарары в первую очередь полетели все планы, мечты, отпуска. Жизнь сделалась прозаичней и суровей — а какой, собственно, ей быть, если каждый выезд за пределы лагеря мог стать последним? А зачем это Оксане? Она словно почувствовала холодок новых писем — уже без планов о будущем, без намеков, от которых заходилось сердце и загорались щеки. И первой оборвала переписку.
Вот тут то и стала вспоминаться Лена. Будто ждала своего часа, словно было это ее — объявиться рядом, когда придут трудности. И поляна их вспоминалась, и жизнь в палатке, когда стоило только повернуть руку… И решил Борис: в первый же отпуск заедет к ней. Сначала к ней, потом к Оксане. Где останется сердце, там останется и он. А у Сергея с Улыбой уже сын.
Молодцы, что тут скажешь…
В Афганистане нет длинных дорог. А вот путь может оказаться долгим. Ниточка десантников то растягивалась, и тогда старший колонны басил по связи: «Убрать гармошку», то надолго застревала у какого нибудь поворота с полуразрушенным полотном дороги. Но проводники афганцы, с головой закутанные от посторонних глаз одеялами, хоть и подергали изрядно колонну, но все равно сумели вывести ее в намеченное для прочистки ущелье Ханнешин.
— К машинам, — прошла команда, и Борис первым спрыгнул на землю, блаженно размялся.
Впрочем, командир разминается не просто ради удовольствия, а чтобы держать потом в руках подчиненных.
— К машине, — разрешил сойти он и своим саперам.
Ущелье начиналось узкой дорогой, и Ледогоров вдруг вспомнил эскадрон. Эх, его бы сюда, они бы такие перевалы взяли и в такие щели протиснулись… Возникло грустное лицо Оксаны, и
Ледогоров потряс головой, прогоняя видение, — он не Буланов, он знает, где и о чем думать.
Пока пехота распределялась по склонам: один батальон — по хребтам слева, второй — по хребтам справа, остальные — по дну ущелья, Борис инструктировал своих саперов. Это только в книгах пишут, что первой всегда идет разведка. Ерунда и глупости. Впереди разведки пашут животами землю саперы.
— Пехота будет лезть на самые гребни, но не поддавайтесь, идите только по краям обрывов, по осыпям — словом, там, где человек не должен ходить. И тащите их за собой. Если попадутся «игрушки», ни в коем случае не обезвреживать, подрывать на месте накладными зарядами.
Буланов!
— Я.
— Со своей группой со мной.
— Есть, — недовольно отозвался лейтенант, примерившийся к левому, попавшему в тень склону.
Лейтенантам всегда кажется, что они не успеют побывать в настоящем деле. — Остальные — по своим местам.
…Горы, горы, одинаково проклятые и воспетые. И вновь обруганные, и вновь столько же обласканные. Вознесенные выше своих вершин поэтами и низвергнутые до уничижительной пыли путниками. Не терпящие физической немощи и пренебрежения к себе и сами поднимающие дух своих покорителей выше своих вершин.
Вам бы еще быть мирными…
Разрушенный мост за первым же поворотом увидели все. Хотя и неглубокий, но обрыв разорвал дорогу, а кто то сбросил вниз, на дно, и доски, соединявшие берега.
Комбат вопросительно посмотрел на Ледогорова, тот по примеривался, рассчитывая возможные варианты, и первым стая спускаться по еле заметной тропинке вниз. Преграда небольшая, были и похлеще, но если преодолевать обрыв по дну, то часа на три батальон застрянет. Надо попробовать вытащить и перебросить доски. Не переход Суворова через Чертов мост, но повозиться тоже придется. И надо все делать побыстрее, прочистка местности, как никакая другая операция, требует скорости.
Но у первых же валунов на дне пропасти Ледогоров замер: за ними валялись обглоданные хищниками человеческие кости. Что это, предупреждение им? Кто то уже не прошел этот путь?
Справа блеснуло что то красное, и, присмотревшись, Борис увидел четки, свернувшиеся змеей.
Поддел их тонкой стальной иглой щупа, однако прогнившие нитки не выдержали, и рубиновые камешки, словно капли крови, упали на землю.
— Чего здесь? — подошел Буланов.
— Кто его знает? Ладно, давай смотреть доски.
Сергей притащил ближнюю, положил краем на камень, подпрыгнул на ней. Раздался треск.
