раскаленной, как он ожидал, а чуть тепловатой, и слабо светилась. Но это была не радиация — его счетчик молчал.
Забинтованного, как мумию, Феликса отправили в медотсек. Дым понемногу рассеивался. У «Катеноида» уже хлопотал То-бор, приводя его в порядок.
— Ты поседел, Володя?! — удивленно сказал Георгий Георгиевич, подойдя к Ольховатскому.
Тот машинально глянул в зеркальце, составляющее часть установки. На него смотрел совершенно седой парень. В растерянности он провел ладонью по волосам. Там, где Владимир провел ладонью, седины стало меньше. На руке остался серебристый налет,
С того момента, как произошел взрыв в энергетическом отсеке, пластинки словно бы объявили людям войну. Поведение их резко изменилось. Если раньше пластинку брали в руки, и она не приносила никому вреда, то теперь, коснувшись ее, человек получал сильный шоковый удар. Правда, многие переносили этот удар на ногах. Но некоторые теряли сознание. Так случилось с Георгием Георгиевичем, и его тоже пришлось отправить в медотсек.
В доброе старое время медотсек «Каравеллы» пустовал. Травмы у членов экипажа случались крайне редко, а болезнетворные вирусы на корабле не водились. Астрофизики шутили: «Наш медотсек — лучший образчик полного вакуума».
Теперь почти все гамаки в медотсеке были заняты, а вскоре их стало не хватать, и пришлось с помощью Тобора втискивать дополнительные.
…На стук никто не отозвался, хотя зеленый ромб на входном люке светился — значит, хозяин находился дома.
Слегка встревоженный Дмитрий Анатольевич толкнул люк и вошел. Штурман, откинувшись, сидел в кресле и, казалось, дремал. Опытный врач, он, однако, сразу определил: дело неладно. Он подошел к Орленко. Тот был без сознания.
По собственной биосвязи врач связался с медотсеком и вызвал реанимационный манипулятор. Прошло несколько томительно долгих минут, пока торпедовидная конструкция влетела в открытый люк.
— Полегче, полегче, голуба душа, — пробормотал Дмитрий Анатольевич, обращаясь к машине, и отошел в сторону, чтобы манипулятор случайно не задел его.
Агрегат тотчас сориентировался и приблизился к Орленко, не дожидаясь команды врача. Панцирь аппарата раскрылся, словно бутон розы, и бесчисленные змеевидные датчики обвили тело штурмана, проникая сквозь одежду.
Дмитрий Анатольевич наблюдал за работой реаниматора, время от времени давая указания.
Валентин вздохнул и открыл глаза. Он что-то забормотал. Дмитрий Анатольевич прислушался.
— Оранжерейный… аннигиляцаонный… астроотсек… камбуз… — бормотал штурман.
— Валя, что с тобой? — сказал врач и взял его за руку.
Штурман вздрогнул, умолк на полуслове. Глаза его забегали по комнате, приобретая все более осмысленное выражение.
— Это вы, Дмитрий Анатольевич? — спросил он слабым голосом.
— Я, я, голуба душа, — обрадованно ответил врач. — А кто же еще?
Манипулятор подался немного назад. Теперь главную роль играл не он, а врач.
— Я… у себя?
— А где же еще, голуба? Дома ты.
— Я только что здесь появился?
— Как это только что? — поднял брови Дмитрий Анатольевич. — Мы с ним, — кивнул он на манипулятор, — уже минуг двадцать с тобой возимся.
— Неправда! — выкрикнул Валентин. — Зачем вы говорите неправду? Минуту назад меня не было здесь.
— Был, был ты здесь, голуба душа, — спокойно ответил Дмитрий Анатольевич: за свою долгую практику ему пришлось повидать всякое. — Где же тебе еще быть?
— Я… только что… был во всех отсеках «Каравеллы», — запинаясь проговорил штурман.
— В каких, в каких отсеках?
— Во всех сразу!
— Рассуди сам, голуба. Разве такое мыслимо?
— Говорю же — я был в них одновременно!
«Расщепление сознания. Типичная картина», — подумал Логвиненко и покачал головой.
Глаза штурмана блеснули. В них снова заполыхал огонь недавно виденного.
— Я наблюдал все отсеки изнутри… одновременно… Они как бы накладывались друг на друга, но не мешались… И я смотрел на них, но как бы чужими глазами. Непонятно?
— Продолжай.
— Я был у астробиологов… Наблюдал Алю близко, как вас сейчас… Но странно — она показалась мне чужой, незнакомой.
Как бы существом с другой планеты.
— А другие?
— И другие были чужими.
— Что скажешь, голуба? — обратился Дмитрий Анатольевич к манипулятору.
Машина безмолвствовала: в ее диагностической памяти подобных признаков болезни не значилось. Врач прошелся по комнате.
— Ну а что же ты делал там, во всех отсеках… одновременно?
— Меня интересовало… как работа каждого отсека влияет на курс «Каравеллы» Но, понимаете, Дмитрий Анатольевич, это интересовало не меня, а кого-то другого, который смотрел на окружающее моими глазами.
— Значит, ты видел все отсеки одновременно? — задумчиво спросил врач.
— Не только отсеки.
— Что же еще?
Рассказ штурмана врач выслушал с величайшим вниманием, а манипулятор по его знаку записал сбивчивую речь Орленко на магнитную пленку.
…Два солнца, два нестерпимо ярких солнца плыли по нездешнему небосводу. Алое и зеленое.
Штурман стоял посреди слабо всхолмленной равнины. Горячий ветер доносил неведомые запахи.
Одно солнце плыло в зенит, другое склонялось к горизонту. Зеленый и алый свет смешивались в разных пропорциях, и окружающие предметы ежеминутно меняли свою окраску.
…Он огляделся. Вдали темнела рощица, состоящая из странных вытянутых, угловато изогнутых предметов, то ли растений, то ли каких-то конструкций.
Штурман решил пройти к роще. Она оказалась гораздо дальше, чем представлялось на первый взгляд.
Алое светило наполовину село. Зато зеленое вошло в силу и окрасило окрестный мир на свой манер.
Случайно бросив взгляд под ноги, штурман опешил: он, оказывается, не шагал, а как бы плыл над поверхностью. Именно плыл: ступня приближалась к почве до определенного предела, не опускаясь, однако, ниже трех-четырех сантиметров.
— Ну и дела! — сказал он.
Остановился, попробовал притопнуть, но зазор между ногой и почвой не уменьшился.
Что за чертовщина! Может, силовое поле?
Валентин опустился на колени, попробовал взять щепотку грунта, но не смог: рука скользила по невидимой преграде, вроде бы податливо-упругой, но непреодолимой.
После нескольких неудачных попыток штурман выпрямился.
«.Дойду до рощи. Может, смогу до растений дотронуться».
Ему очень хотелось хоть немножко познать мир, в который он попал.
Странной показалась эта роща, облитая нестерпимым зеленоватым сиянием. Она совершенно не
