Жар

Отец сегодня болен. Так что успокойся и иди дальше лепить своих зверушек. А то, смотри, сестра тебя об­ гонит.

Сказав это, она из столовой направилась в гости­ную, и тут зазвонил телефон. Карлайл перегнулся через стол и поднял трубку.

Он услышал уже знакомое потрескивание на дру­гом конце провода: звонила Эйлин.

— Да, — сказал он. — Что такое?

— Карлайл, — сказала ему жена. — Я знаю, и не спрашивай откуда, что дела у тебя сейчас идут не­ важно. Ты болеешь, да? Ричард тоже недавно забо­лел. Это какая-то зараза вокруг гуляет. Так вот, его постоянно тошнит. Он уже неделю не ходил на репе­тиции своей пьесы. Мне пришлось самой идти туда и обсуждать с его помощником детали постановки. Но я тебе не за этим звоню. Расскажи, как ты там?

— Рассказывать нечего, — ответил Карлайл. — Про­сто я заболел. Небольшая простуда. Но мне уже ста­новится лучше.

— Ты все еще ведешь журнал? — спросила она. Во­прос его очень удивил. Несколько лет назад он гово­рил ей, что ведет журнал. Именно журнал, как он сказал тогда, а не дневник — как будто это что-то объ­ясняло. Но ей он его никогда не показывал и не де­лал новых записей уже больше года. Он совершенно про него забыл.

— Я это говорю к тому, — объяснила она, — что ты должен описать в своем журнале все, что с тобой сейчас происходит. Что ты чувствуешь и что дума­ешь. Ну, ты понимаешь, все свои ощущения от этой болезни. Не забывай, что болезнь — сигнал организ­ма о состоянии твоего здоровья. Она о многом мо­жет сказать. Так что веди записи. Понимаешь, о чем я? А когда поправишься, ты сможешь оглянуться на­зад и понять, что это был за сигнал. Перечитай свои записи позже, после болезни. Колетт так делала, когда однажды заболела.

— Кто? — спросил Карлайл. — О ком ты говоришь?

— Колетт, — ответила Эйлин. — Французская пи­сательница. Ты же ее знаешь. У нас дома где-то ле­ жала ее книга. «Жижи» или что-то в этом духе. Именно эту книгу я не читала, но сейчас я Колетт читаю постоянно. Я открыла ее для себя благодаря Ричарду. Она написала книжку о том, что думала и чувствовала, пока у нее была лихорадка. Во время болезни у нее была температура сто два градуса[2]. Иногда ниже. А иногда, наверное, и выше поднималась. Но сто два градуса — самая высокая темпе­ратура, которую она тогда зафиксировала, ну, ког­да болела. В общем, важно то, что она описала все это. Попробуй тоже написать о своих ощущениях. Возможно, это окажется полезным, — сказала Эй­лин и, совершенно неожиданно для Карлайла, за­смеялась. — В любом случае, у тебя будет подроб­ное почасовое описание твоей болезни, и ты смо­жешь его потом перечитать. По крайней мере, это время не пройдет зря. Сейчас болезнь для тебя — сплошное неудобство. А надо стараться извлечь из нее хоть какую-то пользу.

Карлайл прижал пальцы к вискам и закрыл глаза. Но она все еще ждала, что он что-нибудь скажет. А что он мог сказать? Ему было совершенно ясно, что она сошла с ума.

— Боже мой, — пробормотал он. — Боже, Эйлин. Я даже не знаю, что тебе на это сказать. В самом деле не знаю. Мне надо идти. Спасибо, что позвонила.

— Не за что, — ответила она. — Нам надо чаще об­щаться. Передавай детям, что я их целую. Скажи, что я их люблю. Ричард, кстати, тоже передает тебе привет. Хотя он сейчас и не встает с кровати.

— Пока, — сказал Карлайл и повесил трубку. По­том закрыл лицо руками. Он почему-то вспомнил, как толстушка Дебби точно так же закрыла лицо, выходя из его дома. Он опустил руки и посмотрел на миссис Вебстер, которая внимательно за ним на­блюдала.

— Надеюсь, это не плохие новости? — спросила она, подвинув стул поближе к дивану, на котором си­дел Карлайл.

Он покачал головой.

— Хорошо, — сказала она. — Это хорошо. Послу­шайте, мистер Карлайл, может, сейчас не самое лучшее время для такого разговора. — Она заглянула в столовую. Дети склонились над столом и были заня­ты лепкой. — Но вы уже немного оправились, а рано или поздно я должна была вам об этом сказать, ведь это касается и вас, и детей. Дело в том, что мы с Джимом стареем. Нам надо что-то менять в жизни. Понимаете, мне сложно об этом говорить, — она по­качала головой.

Карлайл медленно кивнул. Он уже понял, что она говорит о том, что собирается уез­жать. Он вытер рукавом лицо.

— Сын Джима от предыдущего брака, Боб, ему сей­час сорок, вчера позвонил нам и пригласил к себе в Орегон, помочь ему с фермой. Он там норок разво­дит. Джим будет заниматься норками, а я — гото­вить, ходить в магазин, убираться в доме, ну и все в этом духе. Это для нас отличный шанс. По крайней мере, можно будет не беспокоиться о пропитании и крыше над головой, а там — кто знает. В любом слу­чае, нам не придется волноваться о будущем. Ну, вы меня понимаете. Сейчас ведь Джим не работает, — сказала она. — На прошлой неделе ему исполнилось шестьдесят два, и работы у него нет уже давно. Он приезжал к вам сегодня утром, хотел сам сказать, про то, что я собираюсь увольняться. Мы подума­ли — то есть я подумала, — что если со мной будет Джим, мне легче будет вам все рассказать.

Она подождала, что скажет Карлайл, но он мол­чал. Она продолжила:

— Эту неделю я доработаю, ну и на следующей еще могу помочь вам денька два. А потом, поймите пра­вильно, нам в самом деле пора будет уезжать. А вы пожелаете нам счастливого пути. Сами представьте, каково будет ехать до самого Орегона на этой нашей колымаге. Но я все равно буду скучать по детям. Они такие милые.

Карлайл все не отвечал, наступила пауза. Она встала и пересела на диван рядом с ним. Коснулась рукава его халата.

— Мистер Карлайл?

— Я понимаю, — сказал он. — Хочу вам сказать, что вы очень много сделали для меня и для детей. — Го­лова у него болела так, что пришлось зажмурить гла­за. — Ужасная головная боль. Просто сил нет.

Миссис Вебстер приложила ладонь к его лбу.

— У вас все еще небольшой жар, — сообщила она. — Сейчас принесу еще таблетку аспирина. Он собьет температуру. Я же должна вас лечить, — сказала она. — Я все еще ваш доктор.

— Моя жена считает, что я должен написать о том, что чувствую во время болезни, — сказал Карлайл. — Она думает, что описывать свои ощущения при ли­хорадке — отличная идея. А потом перечитать это и понять, о чем сигнализировал мне мой организм. — Он засмеялся. На глаза у него выступили слезы. Он смахнул их тыльной стороной ладони.

— Сейчас я принесу вам аспирину и соку, а потом, наверное, пойду прогуляюсь с детьми. Похоже, гли­на им уже порядком надоела.

Карлайл испугался, что она уйдет в другую комна­ту и оставит его одного. Он хотел с ней поговорить. Он откашлялся.

— Миссис Вебстер, я просто хочу, чтобы знали. Мы с моей женой очень долго любили друг друга, любили больше всего на свете. И детей тоже. Мы ду­мали, то есть мы знали, что проживем всю жизнь вместе. И знали, что сделаем абсолютно все, что мы хотим — сделаем вместе.

Он покачал головой. Самое грустное теперь — что бы с ними ни было, им придется обходиться друг без друга.

— Ну-ну, не переживайте, — сказала миссис Веб­стер, похлопав его по руке.

Он снова выпрямился и продолжал говорить. Через некоторое время в гостиную пришли дети. Миссис Вебстер поймала их взгляд и приложила палец к губам. Карлайл посмотрел на них, не прекращая своего рассказа. «Пусть слушают, — подумал он, — это и их то­же касается». Дети, похоже, поняли, что нельзя шуметь и следует даже изобразить какой-то интерес, поэтому они тихо сели у ног миссис Вебстер. Но потом повали­лись на ковер и начали хихикать. Миссис Вебстер бро­сила на них строгий взгляд, смех прекратился.

Карлайл продолжал говорить. Поначалу голова у него еще болела, и кроме того он чувствовал себя не­ловко, сидя в одной пижаме рядом с этой пожилой женщиной, которая так терпеливо слушала его. Но потом головная боль как будто испарилась. Куда-то ушло и чувство неловкости. Он начал примерно с се­ редины, с рождения детей. Потом он вернулся на­зад, к началу истории. Эйлин тогда было восемнад­цать лет, ему — девятнадцать. Влюбленные друг в друга, сгорающие от любви мальчик и девочка.