Менудо

включая налог. Я мог бы послать ей радио по почте. Мог бы попросить кого-нибудь в магазине сделать это за меня, чтобы самому не суетиться. Ну или вообще мог послать ей чек на сорок долларов с запиской: «Мама, вот деньги тебе на радио».

Короче, я мог бы все устроить. Сорок долларов — это вообще не деньги. Но мне так не казалось. Я ни за что не хотел с ними расставаться. Видите ли, дело было в принципе. Во всяком случае именно так я се­ бе это объяснял — тут все дело в принципе. Каково, а?

И что дальше? А дальше — она умерла. Умерла. Воз­вращалась из бакалейной лавки, шла себе домой, не­сла сумку с продуктами, упала в чьи-то кусты и умерла. Я полетел туда, хоронить ее. Ей все еще занимал­ся следователь, ее кошелек и продукты лежали у них за конторкой в полицейском участке. Они отдали мне ее кошелек — в него я даже не заглянул. А вот среди продуктов, которые она купила в магазине, была баночка «Метамусила»[1], два грейпфрута, упа­ковка творога, кварта пахты, немного картошки, не­много лука и упаковка рубленого мяса, которое уже начало менять цвет.

Ужас! У меня слезы навернулись на глаза, когда все это увидел. Я плакал и не мог остановиться. Ду­ мал, все глаза выплачу. Женщина, которая работала за конторкой, даже растерялась и принесла мне стакан воды. Они дали мне пакет, чтобы я сложил мами­ны продукты, и еще один пакет для ее личных ве­щей — кошелька и зубного протеза. Я сунул протез в карман пиджака, сел в машину, взятую напрокат, по­ехал на панихиду и там отдал его кому-то.

Свет на кухне у Аманды все еще горит. Он такой яркий, что под окном видно все эти листья. Может, она, как я, может, ей страшно. И этот свету нее вме­сто ночника. А может, она все еще не спит, сидит на кухне за столом и пишет мне письмо. Аманда пишет мне письмо, а потом утром, когда начнется новый день, она мне его как-нибудь передаст.

Подумать только, она ведь ни разу мне не писала, с тех пор как мы познакомились. За все то время, по­ка у нас были отношения — в течение этих шести примерно месяцев — я даже на клочке бумаги ни ра­зу не видел ее почерка. Я даже не знаю, умеет ли она вообще писать письма?

Думаю, умеет. Наверняка умеет. Она ведь о книгах рассуждает. Хотя какое это имеет значение? Никако­го особого значения. Я ведь все равно ее люблю, как же иначе?

Хотя — я ведь тоже никогда ей не писал. Мы всегда по телефону разговаривали, ну и при встрече.

Вот уж кто-кто, а Молли любила писать письма. Она писала мне даже после того, как мы перестали жить вместе. Вики приносила письма из почтового ящика и без единого слова оставляла их на кухонном столе. Со временем письма приходили все реже и ре­же и становились все более странными. А эти теперешние ее послания оставляли у меня какое-то гнетущее чувство. В них шла речь только о всяких «аурах», да «знаках». Иногда она писала о том, что слышала голос, который говорил ей, что она должна сделать или куда ей нужно пойти. А однажды она со­общила, что несмотря ни на что, мы все еще «наст­ роены друг на друга». Ведь она всегда очень хорошо понимала, что я чувствую. Иногда она «излучает на меня свое сияние», писала она. Когда я читал эти ее письма, у меня волосы на затылке шевелились. А судь­бу она теперь называла новым словом — «Карма». «Я следую своей карме, — писала она. — У тебя карма испортилась».

Как же хочется спать, только смысл? Люди скоро уже вставать начнут. У Вики вот-вот затрезвонит бу­дильник. Как бы я хотел сейчас пойти наверх, лечь рядом с женой и сказать ей, что я прошу у нее про­ щения, что я совершил ошибку, и давай все это забу­дем — а потом заснуть и проснуться, держа ее в объ­ ятьях. Но у меня больше нет такого права. Теперь я здесь чужой и назад уже вернуться не могу! Но, поло­ жим, я так сделаю. Положим, я пойду наверх и ныр­ну к Вики под одеяло, как мне сейчас захотелось. Она, наверно, проснется и скажет: «Уйди, скотина. Не смей меня трогать, сукин сын».

Да ладно, ничего такого она не скажет. Не собира­юсь я ее трогать. Тем более таким вот образом.

Спустя два месяца после того, как я бросил Мол­ли, после того, как я от нее смылся, Молли оконча­ тельно рехнулась. Совсем с ума сошла, чего, собст­венно, и следовало ожидать. Ее сестра позаботилась о том, чтобы ей предоставили необходимый уход. Хотя что я такое говорю? Они просто заперли ее в психушке. Другого выхода не было, сказали они. Они заперли мою жену в психушке.

В то время Я жил с Вики и пытался завязать с виски. Для Молли я ничего сделать не мог. То есть я хочу сказать, она там, я здесь, и черта с два я бы ее оттуда вы­тащил, даже если бы захотел. Только дело-то все в том, что я не хотел. Ее туда поместили потому, говори­ли они, что для нее так было лучше. О судьбе как-то никто особенно не распространялся. Процесс шел сам по себе, с судьбой не очень-то не считаясь.

Я ее не навестил — ни разу! Тогда мне казалось, что я просто не выдержу, если увижу ее там. Боже мой, кем я вообще был? Ненадежным другом? Мы ведь с ней разбежались окончательно. Ну и что бы я ей сказал? Прости меня за все, дорогая? Наверно, так бы и сказал. Меня подмывало ей написать, но я не написал. Ни слова. Ну вот сел был я за письмо, и что, что бы я ей сказал? Как там с тобой обращают­ся, малыш? Мне так жаль, что ты там оказалась, — держись. А помнишь, как нам было хорошо вместе? Помнишь, как счастливы мы были? Мне так жаль, что тебя сюда упекли. Прости, что все так оберну­лось. Прости, что все рухнуло. Прости меня, Молли. Я не написал. Наверное, мне хотелось забыть о ней, сделать вид, что ее не существует. Молли? Кто такая Молли?

Я бросил жену и стал жить с другой: с Вики. Сей­час я думаю, может, и Вики я тоже потерял. Вот только Вики не поедет в летний лагерь для психиче­ски ненормальных. Она девочка крепкая. Она бро­сила своего бывшего мужа, Джо Крафта, и даже бро­вью не повела. Не думаю, что это стоило ей хоть од­ной бессонной ночи.

Вики Крафт-Хьюз. Аманда Портер. Вот, значит, куда завела меня судьба? В дом по соседству на той же самой улице — и жизнь двух женщин пошла ку­вырком?

Пока я смотрел в окно, свет на кухне у Аманды по­гас. Кухня тоже исчезла. Теперь свет горит только на веранде. Аманда, наверно, про него забыла. Аман­да, ау.

Однажды, когда Молли сидела в психушке и я то­же был не в себе, — чего уж тут скрывать, у меня кры­ша тоже поехала, — так вот был я как-то вечером у мо­его друга Альфредо, народ у него там поголовно пил и слушал музыку. Мне уже было наплевать, что со мной. Все, что могло случиться, думал я, уже случи­ лось. Я был подавлен. Я был разбит. Ну так вот, сидел я у Альфредо. Все стены у него в доме были заве­ шаны его картинами с изображением тропических птиц и животных, на полу в комнатах тоже повсюду стояли картины, прислонившись к чему попало — ну, скажем, к ножкам стола, к книжному шкафу, сложен­ ному из досок и кирпичей, картинами была заставле­на задняя веранда. Кухня служила ему мастерской, и я сидел за кухонным столом, а передо мной стоял стакан с выпивкой. Окно выходило в переулок, пе­ред ним, немного в стороне, мольберт; с краю на сто­ле лежали мятые тюбики с краской, палитра и не­сколько кисточек. Чуть поодаль, у стойки, Альфредо наливал себе выпить. Мне нравилось, что у этой кухоньки такой запущенный вид. В гостиной играла музыка, стерео, громкость прибавили, и тут поднял­ся такой грохот, что и здесь, на кухне, стекла задре­безжали в оконных рамах. Вдруг меня начало трясти. Затряслись руки, сперва кисти, потом дошло до плеч. Зубы начали клацать. Я чуть стакан не уронил.

— Эй, дружище, ты чего? — всполошился Альфре­до, когда обернулся и увидел, в каком я состоянии. — Что с тобой? Ты чего, а?

Я не знал, что ответить. Что я мог сказать? Я ду­мал, у меня что-то вроде припадка. Я только и смог, что вскинуть и уронить плечи.

Тогда Альфредо подошел, пододвинул стул и сел рядом со мной. И положил мне на плечо свою ог­ ромную художничью лапу. А меня продолжало тряс­ти. Теперь он мог почувствовать это физически.

— Ты чего трясешься-то, а? Ты прости, что сего­дня так вышло. Я знаю, тебе сейчас не до веселья. — Потом он сказал, что приготовит мне менудо. Он сказал, что после менудо мне станет куда лучше. — Это от нервов помогает, — объяснил Альфредо.— Сразу в себя придешь.

Все продукты для менудо у него есть, к тому же он все равно собирался его готовить.

— Слушай сюда. Слушай, что я тебе скажу, при­ятель. Я теперь твоя семья, понял? — так и