Те, кто здесь спал

больше не узнаёт. Он даже не знает, кто я. Мой папа стал овощем». И это сказал не кто-нибудь, а моя мать.

Она опускает голову, закрывает лицо руками и плачет. Я переползаю в изножье кровати и сажусь рядом с ней. Беру ее руку и кладу к себе на колени. Обнимаю ее за плечи. Мы сидим вместе, глядя на из­ головье и тумбочку. На тумбочке стоит приемник с часами, а около него лежат несколько журналов и книга в бумажной обложке. Мы сидим там, где обыч­но, во время сна, находятся наши ноги, и смотрим на нашу измятую постель. Она выглядит так, будто те, кто здесь спал, покинули ее в спешке. Я знаю, что никогда больше не смогу посмотреть на эту постель, не вспомнив ее в таком виде. С нами что-то происхо­дит, но я пока точно не знаю что.

— Я не хочу, чтобы со мной когда-нибудь случи­лось подобное, — говорит она. — И с тобой тоже. — Она вытирает лицо уголком одеяла и делает глубо­кий вдох, который вырывается у нее из груди с рыда­ нием. — Прости. Я расклеилась.

— С нами такого не случится, — говорю я. — По­верь. И ни о чем не волнуйся, хорошо? С нами все в порядке, Айрис, и дальше будет в порядке. В любом случае, до всего этого еще очень далеко. Между про­ чим, я же люблю тебя. Мы любим друг друга, так ведь? Вот что важно. Вот что самое главное. Не вол­нуйся, милая.

— Я хочу, чтобыты пообещал мне одну вещь, — го­ворит Айрис. Она высвобождает свою руку. И снимает мою руку со своего плеча. — Я хочу, чтобы ты по­обещал мне, что отключишь меня, когда и если это будет необходимо. Я имею в виду, если до этого дой­дет. Ты слышишь, что я говорю? Я серьезно, Джек. Я хочу, чтобы ты отключил меня от аппаратов, если в этом когда-нибудь возникнет нужда. Обещаешь?

Я не отвечаю ей сразу. Что я должен ответить? Об этом в книжках не написано. Мне нужна минута, чтобы подумать. Я знаю, мне ничего не стоит ска­зать ей, что я сделаю все, как она хочет. Это же все­го лишь слова, правда? Сказать можно что угодно. Но здесь дело не только в словах: она ждет от меня честного ответа. А я пока не знаю, как я к этому от­ношусь. Мне нельзя торопиться. Я не могу ничего сказать, не подумав прежде о том, что говорю, о по­следствиях, о том, что она почувствует, когда я ска­жу это, — что бы я ни сказал.

Я все еще думаю об этом, когда она говорит:

— А ты?

— Что я?

— Ты хочешь, чтобы тебя отключили, если до это­го дойдет? Боже сохрани, конечно, — говорит она. — Но я должна понимать... Должна что-нибудь от тебя услышать насчет того, как мне поступить, если все обернется самым худшим образом. — Она присталь­но смотрит на меня и ждет, что я скажу. Хочет от ме­ня слов, которые могла бы запомнить и поступить соответственно, когда и если ей придется это сде­лать. Ну что ж. Ладно. Мне ничего не стоит сказать: отключи меня, дорогая, если ты считаешь, что так будет лучше. Но я хочу еще немного подумать. Я ведь пока даже не сказал, как я поступлю, если что-то случится с ней. А теперь мне еще надо подумать о себе и о том, что может произойти со мной. Я не могу переклю­читься так быстро. Все это бред какой-то. Мы бредим. Но я чувствую: то, что я скажу сейчас, когда-ни­будь может ко мне вернуться. Это важно. Как-никак, мы говорим не о пустяках, а о жизни и смерти.

Она не пошевелилась. Она терпеливо ждет отве­та. И я вижу: сегодня утром мы не стронемся с мес­ та, пока она его не дождется. Я еще раз все взвеши­ваю, а потом говорю то, что думаю:

— Нет. Не отключай меня. Я не хочу, чтобы меня отключали. Пусть эти аппараты работают, пока от них есть хоть какой-то прок. Кому от этого хуже? Те­бе? Кому я помешаю? Пока люди смогут меня тер­петь, пока они не взвоют, глядя на меня, не надо ни­чего отключать. Пускай я живу, пока живется, лад­но? Вплоть до трагического конца. Позови друзей, чтобы со мной попрощались. Не делай ничего ско­ ропалительно.

— Будь серьезен, — говорит она. — Мы с тобой обсуждаем очень серьезные вещи.

— Я серьезен. Не отключай меня. Коротко и ясно: не отключай.

Она кивает.

— Хорошо. Обещаю тебе, что не буду. — Она обни­мает меня, крепко-крепко. И сидит так, наверно, с минуту. Потом отпускает меня. Смотрит на прием­ник с часами и говорит: — Господи, нам пора бежать.

И мы вылезаем из кровати и начинаем одеваться. Вроде бы утро как утро, как любое другое, только сейчас мы все делаем быстрее. Пьем кофе и сок и едим английские булочки. Обсуждаем погоду: день сегодня хмурый и ветреный. Мы больше не говорим ни о медицинских аппаратах, ни о болезнях и боль­ ницах — ни о чем таком. Я целую ее и оставляю на ве­ранде с раскрытым зонтиком — ждать приятельницу, которая подвозит ее на работу. Потом спешу к машине и сажусь за руль. Через минуту, заведя мотор, ма­шу ей рукой и отъезжаю.

Но на работе, весь день, я думаю о том, что мы обсуждали утром. У меня нет сил этому сопротив­ ляться. Во-первых, я страшно устал, потому что не выспался. Я чувствую себя уязвимым — легкой до­бычей для любых мрачных мыслей. Один раз, ког­да рядом никого нет, я кладу голову на стол в на­дежде вздремнуть хотя бы пять минут. Но, едва за­крыв глаза, обнаруживаю, что снова думаю о том же. Перед моим мысленным взором — больничная кровать. Просто кровать — и все. Потом я вижу над этой кроватью кислородную палатку, а рядом не­сколько экранов и больших мониторов вроде тех, какие показывают в кино. Я открываю глаза, вы­прямляюсь на стуле и закуриваю сигарету. Пока ку­рю, выпиваю немного кофе. Потом смотрю на ча­сы и возвращаюсь к работе.

К пяти часам я устаю настолько, что с трудом до­бираюсь до машины. Идет дождь, и вести надо осто­ рожно. Очень осторожно. По дороге мне встречает­ся авария. Кто-то дал задний ход и въехал в кого-то на светофоре, но пострадавших, кажется, нет. Ма­шины еще стоят на трассе, а рядом, под дождем, со­брались люди — они разговаривают. Остальные ма­шины потихоньку ползут мимо; полиция расставила предупредительные знаки.

Увидев жену, я говорю:

— Боже, ну и денек. Я еле живой. Как ты? — Мы це­луем друг друга. Я снимаю пальто и вешаю на место. Беру стакан с выпивкой, который подает мне Айрис. Затем, потому что это у меня на уме и потому что я хочу, так сказать, окончательно закрыть тему, я гово­рю: — Хорошо, если ты хочешь это услышать, я от­ключу тебя от аппаратов. Если ты хочешь, чтобы я это сделал, я сделаю. Если тебе спокойнее, здесь и сейчас, услышать это от меня, я скажу. Я сделаю это для тебя. Выдерну вилку или поверну рубильник, ес­ли решу, что это необходимо. Но то, что я сказал на­счет меня самого, остается в силе. И хватит — я боль­ше не желаю думать обо всем этом. Я не хочу больше даже слышать о них. По-моему, мы сказали об этом все, что можно было сказать. Исчерпали все вариан­ты. Во всяком случае, я себя исчерпал.

Айрис усмехается.

— Ладно, — говорит она. — По крайней мере, те­перь я знаю. Раньше-то не знала. Может, я сумасшед­шая, но теперь я лучше себя чувствую, если хочешь знать. Правда, я и сама не хочу больше об этом ду­мать. Но я рада, что мы это обсудили. И больше ни­когда не буду поднимать эту тему, можешь мне пове­рить.

Она берет у меня стакан и ставит его на стол ря­дом с телефоном. Потом обнимает меня за шею, прижимается ко мне и кладет голову мне на плечо. Но вот какая штука: после того, как я сказал ей то, что сказал, после того, как я думал об этом целый день с перерывами, я чувствую, что пересек какую-то невидимую границу. И оказался там, где совсем не собирался оказываться. И я понятия не имею, как попал сюда. Это странное место. Место, где такой пустяк, как приснившийся сон, и полусонный разго­вор ранним утром могут привести к мыслям о смер­ти и уничтожении.

Звонит телефон. Мы отпускаем друг друга, и я бе­ру трубку.

— Алло, — говорю я.

— Алло, алло, — говорит женщина.

Это та самая женщина, которая звонила сегодня утром, но уже не пьяная. По крайней мере, не похоже: голос у нее как будто трезвый. Она говорит тихо, разумно, и спрашивает меня, не могу ли я помочь ей связаться с Бадом Робертсом. Она извиняется. Ей страшно неудобно меня беспокоить, говорит она, но у нее важное дело. Она просит прощения за все причиненные неудобства.