до того сзади.
— Свобода и совесть! — раздалось вдруг мощно и слаженно из коридора.
И обороняющуюся троицу, как пробку, вышибло напором тел из двери. Ну, вот и все. Теперь — каждый сам за себя. Король крутнулся на месте, стуча мечом по подставленным щитам, сделал шаг назад, еще один, увидел, как падает последний черный, почувствовал за спиной мелкое плетение окна. Ну же, гвардия! Где ты, гвардия? Он окованным локтем вышиб стекло, махнул перед собой резко сверху, тут же снизу и опять сверху… Глянул быстро через плечо.
Руки опустились бессильно. Это не враг. Это кто-то свой. Заговор!
Гвардия в полном порядке стояла парадным строем во дворе. Со знаменами и офицерами впереди. Она стояла и ждала. Чего? Смерти его ждала? Ах, ты, нечисть какая…
Еще мечом, толкнуть щитом, чтобы место было для замаха… Не толкается. Тесно. Давят со всех сторон. Уже и руку не поднять для удара.
Король выронил меч, дернул тут же из-за пояса кинжал, ткнул вперед, но кто-то уже кинулся в ноги, со всех сторон толкнулась толпа, качнулась, давя… И вот уже только ноги вокруг. Ноги и щиты, которыми давят, жмут. Выдирают кинжал из руки, снимают с руки щит, режут ремни и скидывают доспехи.
Король хрипел в ярости и ненависти. Дергался под неподъемным весом… Даже сапоги сдернули. Боевые сапоги с кармашками для ножей, со стальными клювами спереди…
Все. Теперь — все.
Он расслабился, уступая силе.
Упустил. Просмотрел что-то… Сам виноват.
Запах крови и смерти туманил голову. Воздуха не хватало. Ну, чего ждут?
— Свобода и совесть, — сказал кто-то негромко. Толпа расступилась, пропуская к королю…
— Карл? Ты? — узнал король своего племянника.
— Выйдите все. Караулить двери. Гвардии занять посты, — команды раздавались четко и так же четко исполнялись. Отходили люди, становилась стража у дверей, от строя гвардейцев отделялись патрули и двигались на свои посты по боевому расписанию…
— Ну, дядя, вот и все…
— Что за детский лепет? Что это такое вы кричали? Что еще за свобода и к чему тут приплели совесть? — недовольно ворчал, поднимаясь медленно с пола, король. Переворот уже удался, а раз так — хоть немного поговорить, протянуть хоть немного. Все равно не жить. Потому всех и удалили. Король не может умереть от рук простолюдина. Король умирает своей смертью. Или не своей. Но — от рук короля. И никак иначе.
— А как ты хотел, дядюшка? Народ хочет настоящей свободы и хочет, чтобы правили им по совести. По совести и по закону, а не по велению и хотению сумасшедшего тирана.
— А сумасшедший тиран — это я, выходит?
— Да. Ты. Такие, как ты, не должны жить на земле. Если просто посчитать, сколько людей, самых честных и отважных рыцарей, ты уничтожил…
— Я — уничтожил? — мальчишке удалось изумить короля. То есть, бывшего короля.
— Как только появлялся смелый человек, который не боялся спорить с тобой, так сразу…
— Что — сразу? Мальчишка, ты видел казни? Хоть кто-то в мире видел казни и расправы в нашей столице?
— Уж лучше бы их казнили при людях, на свету, чем так — расправляться втихомолку. Где граф Рейнольд — честнейший из честных, поднимавший свой голос против тебя? Где рыцарь Осс? Где храбрый Бэр, получивший за сражение на перевале дворянство? Где они? Ты убил всех! Это знает каждый в стране…
Король засмеялся, заперхал, стуча кулаком по груди…
— Да-а… Вот как я все устроил хорошо… Это ты убил их всех, мальчик. Ты сегодня убил их всех. Граф Рейнольд командовал моими черными рыцарями. Рыцари Осс и Бэр были моей личной стражей. Вон их тела. И все остальные, лучшие из лучших, кто мог спорить со мной, кто не боялся 'сумасшедшего тирана и деспота' — они все были моими самыми верными защитниками и друзьями. Они все были черными рыцарями…
— Не верю! А где же их дети, их семьи?
— Их семьи вывезены в дружественные страны. Их дети учатся в лучших университетах… Пойми, чем страшнее выступить против — тем честнее выступивший. А честность требует награды. Все честные теперь лежат на втором этаже. Честные устилают своими телами парадную лестницу. Мои честные… А теперь, выходит так по всему, честные — это ты и твои бойцы. Ну, заканчивай, мальчик, свое дело. Одно скажу напоследок. Восстанови отряд черных рыцарей. Сразу восстанови. И тогда тебя будут бояться враги, тебе будут верны друзья, и бояться ты будешь — только совестливых родственников…
Через минуту тело короля упало на площадь из окна третьего этажа.
— Король умер! — протяжно возгласил с высокого крыльца герольд в церемониальном ярком наряде.
— Да здравствует король! — слаженно рявкнула гвардия, вглядываясь в окно, из которого смотрел вниз новый король, обещавший всем свободу и правление по совести.
Король Кунц
Он гордился.
Он так гордился, что чуть не лопался от такой явной своей гордости. Гордиться помогало то, что ему внимали. Внимать, если кому не понятно, это слушать со вниманием. Если бы он был тут среди всех начальником, то мог бы еще сказать, что его 'ели глазами'. Да только какой он тут начальник, откуда бы?
— Опять расселся тут, бездельник, — прошипел над его ухом хриплый голос.
Прошипел, потому что с уважением. Чтобы не все слышали, значит, а только он. А хриплый голос оттого, что двери здесь все время настежь. Так и машут деревянным крылом, загоняя в уютный плотный, пропитанный пивом и запахами капусты и мяса, теплый зал холодный ветер с улицы. Вот и хрипит почти всю зиму кабатчик хромой Михей.
Охромел он еще пять лет назад, когда по такой же вот примерно погоде сверзился, поскользнувшись на разлитом да и замерзшем потом пиве, в собственный же глубокий подвал. Болел тогда долго. Потом еще ходил по кабаку с палкой подмышкой. Теперь вот хромает и все косится сердито на очередного посетителя, медлящего закрыть дверь.
— Ну, — снова захрипел он в самое ухо.
Кунц даже не поморщился, только повернул медленно чуть в сторону голову, приподняв гордо бороденку, будто только сейчас заметил Михея, человеком-горой возвышающегося в своем коричневом кожаном фартуке, пропитанном жиром.
— А, это ты, дружище Михей! Извини, не сразу заметил. Рад тебя видеть, старина. Как нога? Ну, неси, неси нам на всю честную компанию. Так ведь, мужики?
Мужики, внемлющие до того рассказчику заграничных небылиц, закивали согласно головами.
Время было вечернее, морозное. Дверь, хоть и обита специально полотном поверх пучков соломы, вся промерзла и закрывалась от этого неплотно. А по самому низу, где Михей прибил ржавую железяку, чтобы ногами пинать можно было, уже висел плотный слой льда. И тянуло от двери так, что снимать кожух совсем не хотелось.
Но даже этого сквозняка не хватало, чтобы разбавить хлынувший из кухни запах от только вскрытого бочонка с кислой капустой. На запах этот, правда, почти никто внимания не обращал, нос откровенно не кривил, потому что знали все, что нет ничего лучше, чем вот такая кислятина, слегка промытая, а потом выложенная в огромную сковороду, в старый свиной жир, расплавленный и плюющийся по сторонам. И туда же хозяин, наверное, прикажет покрошить пару колбас, что зависелись у дымохода над печью аж с серпеня, как кололи свинью у Франка, который вовсе и не Франк на самом деле, а просто так — Франтишек.
