— У вас больные лёгкие, у вас ослабленный иммунитет, нельзя.
— Нельзя за мухами дохнущими наблюдать, вот это точно, а курить можно.
— А при чём здесь мухи?
— Ты идиотка совсем. Посмотри сюда, она всё также на спине лежит. Ведь сама знаешь, что сдохнет, так ты её хоть переверни, чтоб сдохла нормально.
— Какой ужас, Галина Андреевна.
На полу до сих пор лежала муха. Её лапки шевелились при появлении сквозняка, и уже можно было стройной шваброй отправить её в совок, а затем в мусорное ведро к холодным бутылкам.
Скрежет замка оповестил Галюнь о приходе дочери. Галюнь расправила затёкшие плечи, спустила с деревянной спинки тощую подушку и отвернулась, постанывая, к стене. Ворсистой оливковой шалью она укрыла голову и теперь больше всего походила на скульптуру эпохи палеолита, прародительницу мира Макошь.
— Мам, это я, не пугайся.
Галюнь поправила одеяло и глубоко, с хрипом, вздохнула.
— Мам, ты спишь, что ли?
— Выспалась уже за две недели.
— Не две, а одну всего. Как ты себя чувствуешь?
— Очень плохо. В Болшеве мне было лучше. А тут вашим копчёным воздухом дышу и сама чувствую, что умираю.
— Прекрати глупости говорить. Я ненадолго, хочу дождаться Петьку. Сегодня он придёт и поможет тебе разобраться со всеми бумажками.
— С чем? У меня наследства — пучок высохшего укропа. Могу его тебе завещать, хочешь?
Ира присела на край свисающего на пол одеяла и метко нащупала пульс Галюнь.
— Так хочешь, чего ты молчишь?
— Тише, мам, не сбивай.
Галюнь вырвала запястье и отвернулась обратно к стене.
— Укол сегодня ставили?
— Ставили. А хочешь, могу ещё бантиком укроп перевязать, алым, как ты любишь?
Ириша поцеловала маму в левую бровь и осторожно встала:
— Я пойду, Петя вообще-то сам всё знает. Я устала сегодня, на работе завоз был, всю ночь разбирали товар.
— Беги, конечно, быстрей беги от матери. Я же не заслужила за жизнь дочернего внимания, только порицание одно: «Я безотцовщина, я безотцовщина».
— Теперь это уже не важно.
С тем же скрежетом, только более торопливым, Ира закрыла дверь снаружи.
— Беги-беги, стерва.
Галюнь осмотрелась по сторонам и, нащупав проигрыватель, поставила пластинку. За окном близился ужин голубиной стаи, гурьбой облетающей подоконники, детский сад закрывался, отпустив только что последнего ребёнка в слезах на отцовские руки. Она неторопливо приподнялась и попыталась сбросить отчуждавшиеся ежедневно ноги с кровати, но это движение больше напоминало попытку младенца встать. Наклонившись, левой рукой она столкнула голени, следом упали ступни, так она оказалась похожа на просящую Бога, стоящую на горохе, молящуюся монахиню. Гороховые зёрна теснились под коленями и задевали каждый нерв, ослабляя его и отпуская слабый импульс в ягодицы. Покачиваясь, Галюнь встала, но новый скрежет замка мгновенно дал свой импульс и уронил её обратно в кровать к свернувшейся в улыбку оливковой шали.
— Галина Андреевна, здравствуйте! Это я пришёл!
— Кто я?
— Это Петя, я за документами. Хотя, если вам угодно, можем вместе всё составить.
Под рывок «Quelle est belle», по-своему вышколенно, Петя шагнул в комнату.
— Садись, чего там встал.
Не отрывая ножек от пола, он перетащил стул к кровати.
— Итак, что у вас с делами? Мне Ира сказала, чтоб я всё просмотрел, учёл все ваши пожелания и составил… ну, в общем, составил документ.
— Завещание. Так и говори, что ты тушуешься! Сидишь почти рядом с гробом, а слово «завещание» боишься произнести.
— Завещание, ладно. Каким вы обладаете имуществом?
— Пучком укропа, я Ирке уже сказала.
— Галина Андреевна, давайте серьёзно.
— Хорошо, давай. Скажи, Ирка ненавидит меня, да?
Петя встал и засеменил по комнате, пластинка заскрипела и постепенно смолкла.
— С чего вы взяли?
— Я ей про отца никогда не рассказывала. Говори-говори, ты знаешь, с мужем она это точно должна обсуждать.
— А почему вы ей никогда о нём не говорили?
— А что тут говорить. Сукой порядочной он был, сукой, каких поискать. Морячком в синих формах. Слышал про таких?
— Ну вот. А почему ей было не сказать?
— Зачем, миленький! Чтоб девка у меня росла с мыслью, что отец её знать не хочет?
— А так она росла…
Галюнь привычно потянулась к проигрывателю.
— А так она росла нормальным ребёнком. Пусть без отца, зато обиды никакой не холила. Ты думаешь, я ему не сказала? Сказала. Собралась, как идиотка, к нему на плац, напялила сарафан. Представляешь, шила специально из поношенного платья. Мне Лерка, подружка, перелицевала пальто мамкино, украсила потертые обшлага большими меховыми манжетами.
— Я видел фотографии, вы красивой были. Ириша в вас пошла.
— Да это ещё что. Тогда партия всё беленилась, каждую мелочь решала, даже как советская женщина выглядеть должна. Все бабы мечтали в ту пору носить лодочки на «венском» каблуке, у тебя мать, наверное, тоже, а я взяла да и купила на займ. Напялила их на коричневые чулки в резиночку и пошагала любимому о ребёнке сообщать.
— А он?
— А он уплыл через два дня. Взял и смылся, даже модный «оревуар» мне не сказал.
После Галюниных усилий Мирей Матьё затянула «La Dernier Valse».
— Никакого криминала в этой истории нет, можно было всё отпустить. Как было бы, так и было, пускай бы Ирка узнала.
— Зачем, луковая твоя башка? Я всё сделала, чтоб она спокойно жила.
— Какой же это, к чёрту, покой, когда вы обе барахтались: одна безделушки волшебные покупала в надежде на чудо, вдруг отыщется отец, а другая правду о нём скрывала. Да до того доскрывала, что и сейчас сомневается, любит ли её собственная дочь. Зачем было против ветра плевать?
— Всё, иди отсюда, учить он меня взялся.
Галюнь смотрела на форточку, затем на подёргивания мушиных лапок и силилась снова встать. Сливовые пальцы уже начали приобретать оттенок августовских плодов, мышцы теперь прислушивались к мыслям. Она мерными шажками направлялась к двери, укутываясь глубже в края шали, и подбирала тапки на выход, такие, в которых и умереть не стыдно, и за табаком выйти не жалко.
Галюнь спускалась по лестнице, разглядывая герань на подоконнике, и держала в голове мысль, что кроме неё этих листиков никто не протирает, а земля во всех горшках и вовсе потрескалась от сухости. За неделю деревья во дворе совсем выжелтились, и ступить так, чтобы под подошвой не услышать хруста кленового листа, больше не получалось. «Зимой умирать не хочется, холодно лежать в мёрзлой земле, да и проблем с похоронами Ирке не обобраться, — думала Галюнь, глядя на мерклое небо, плотное и матовое, не допускающее уже четвёртый день солнца. — Умирать — так хоть бы сейчас, коль летом опоздала». Галюнь
