– Приказуй… свят, свят, свят!
Второй тоже взял перо, но оно у него в руках ходило ходуном.
– Чтоб вас… – озлился Федор. – Открывай!
– Преблагой царь! – неожиданно завопил третий из угла и поднялся. – Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!
– Преблагой, преблагой! – согласился Федор и приказал: – Иди за мной. Вины вычитывать будешь. Да открывай же!
Палач засуетился возле двери, загремел запорами.
– Взглянуть бы, – осмелился опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.
– Дойдет очередь, увидишь, – пообещал Федор.
– Видит Бог! - взмолился боярин. – Прегнуснейшие, богомерзкие и кровожадные падут! Как по Малютиной сказке в Подгорецкой посылке Малюта отделал полторы тыщи ручным усечением, а из пищали отделано пятнадцать!
– Открыл?! – в крайнем нетерпении крикнул Федор, не обращая внимания на слова боярина.
– Во, – сказал палач. – Вылеживается. Дыху у него мало.
В тусклом свете нескольких факелов Федор увидел лежавшего на полу человека в окровавленных лохмотьях. Поза его была нелепой, неестественной. Он был в беспамятстве. Втащив в пыточную слабо сопротивлявшегося пристава, Федор притворил за собой дверь, наклонился над тем, кто еще недавно был человеком, пробормотал:
– Федя… Что они с тобой сделали? Не успел, не успел… – Быстро определив на ощупь точки акупунктуры, которые отвечали за общее состояние организма, он пальпацией (надавливанием пальцами) попытался привести Приклонова в чувство. Это долго не удавалось. Тогда он начал ощупывать вывернутые в суставах руки, ловко вправил все вывихи, поглаживанием срастил несколько переломов. Выяснять, что произошло с внутренними органами, не хватало времени, да и дело это было сложное. Приклонов, наконец, пришел в себя. Он слабо застонал, промычал что-то, узко, щелочкой открыл глаза.
– Очнись, Михайлов сын, – попросил Федор. –Уходить отсюда надо.
– Все, – простонал Приклонов. – Отходил свое…
Федор снова занялся точками акупунктуры, по особому надавливая на них, поглаживая, массируя. Пристав, сгорбившись на полу чуть поудобнее, одним глазом наблюдал происходящее. Чудо! Чудо! Господи, спаси и помилуй!
Приклонов уже мог стоять, но вид его все еще был ужасен.
– Иди, Михайлов сын… иди… Там тебя будут ждать.
– Ты кто? – спросил хрипло Приклонов.
– Я – ты.
Приклонов внимательно посмотрел в лицо Федору. Запомнить своего спасителя. И отшатнулся.
– Наваждение!
– Я – Федор Михайлович Приклонов.
– А я?.. Бес меня путает!
– И ты – Федор Михайлович Приклонов. Иди. Пора.
Он приоткрыл дверь пыточной. Та ржаво заскрипела. Палач спал стоя, только цепь валялась на полу. Писари тонко посвистывали носами.
– Вверх по лестнице, – сказал Федор, – по коридору, затем по каменной винтовой лестнице, снова по коридору… Держись рукой стены. Как только камень перейдет в бетон, ты у своих. Понял?
– Бетон? – переспросил Приклонов.
– Бетон, бетон. Поймешь, все поймешь. Прощай, Федор, сын Михайлов. Может, и встретимся еще…
– Храни тебя господь… – сказал Приклонов и, пошатываясь, начал взбираться по каменным ступеням. Он еще ничего не понимал, кроме одного: пыточная осталась позади.
Федор хлопнул дверью. В сводчатой комнате проснулись, испуганно, тягостно.
– Молчит что-то богомерзкий… – начал было Захарья Очин-Плещеев, и тут в пыточной раздался крик. Мороз прошел по коже у палача.
– Лютует шибко. Послабже бы надо.
В пыточной пристав Приклонов вычитывал вины. Федор, приподнятый на дыбе, закричал:
– Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!
Пристав Федька, шибко удивленный тем, что этот оказался на дыбе, но не привыкший особенно размышлять, да еще вдруг почувствовавший, что всемогущий – черт ли, дьявол ли! – находится в его руках, сразу сообразил, что ему делать.
– Опричь кого замышлял злодейство?!
– Неоправданно историей! Глупо! Дико! Будьте людьми! – Федор кричал так, что его слышали в сводчатой комнате. Писцы заскрипели перьями.
– Ну завел… – зевнул Захарья Очин-Плещеев. – Каждый день одно и то же… Эка невидаль!
Пристав Федька озверел. То кнут, то раскаленное железо появлялись в его руках. Федор иногда проваливался в яму беспамятства, но лишь на мгновение. Страшная мысль пришла ему в голову…
Он многое, многое знал. Ведь у него в своем времени была отличная историческая библиотека. Читал Федор и Скрынникова, и Соловьева, и Ключевского, и переписку Грозного с Курбским, и многое другое, даже 'Ономастикон' Веселовского. Из 'Ономастикона' и узнал, что обязательно встретит здесь Приклонова и того, другого – пристава. Знал, что к концу царствования Ивана Грозного разорится Центр и Северо-Запад Руси. Знал, что население Руси сократится втрое. Обезлюдеют сельские местности. В Московском уезде будут засевать только одну шестую пашни. В Новгородской земле – одну тринадцатую. Села и деревни превратятся в кладбища. Все знал и хотел сказать: остановитесь!
Знал и надеялся, что простым словом можно что-то изменить.
И вот та страшная мысль: не поймут… не поймут! Рано. Поздно. Нужно. Не нужно. Зря.
Ан нет… Ведь Федор, сын Михайлов, все-таки ушел из пыточной. Значит, не зря. Не зря! А все остальное?
Прошлое нельзя изменить. И вовсе не потому, что оно прошлое. Вовсе не потому.
Пристав тащил какой-то чурбан. Тащил и аж сам вздрагивал от сладостного ужаса.
Испанский сапог, подумал Федор. Это не страшно. Это привычно. Уж тут-то Федька просчитался. Пристав Федька крутанул винт.
– Будьте людьми!
Знакомая, привычная боль вошла в суставы ноги.
– А вот ежели так! – радостно возопил Федька. – Покрепше…
– Будьте лю…
И никакой боли. Ничего. Ничего вообще.
– Отошел, кажись, – появляясь в дверях, растерянно сказал пристав Федор Михайлович Приклонов.
– Собака! – чему-то испугался опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.
А Федор, иногда выныривая из беспамятства, вставал и шел дальше. Ощупывал стену. И уже что-то незнакомое было под его пальцами. А, это же бетон, как сказывал тот, подумал он и снова нырнул в бездонную темень.
Окончательно очнулся Федор возле лестницы, ведущей из подвала на первый этаж. Несколько человек из лаборатории стояло вокруг. Слышалось:
– Что с ним?
– Кто его так отделал?
– И ведь уже не в первый раз!
– Федя! – приподняла его голову Валентина, – Да что же это?!
– Жив! Смотрит!
– Все сказал, – прошептал Федор.
– Что? Что он говорит?
– Только ведь и сказать-то, по правде говоря, было нечего, – добавил он. – Не поняли.
