Памяти Станислава Лема

«многонациональный СССР» пополнят собой ещё и поляки, к тому же помнящие жирные довоенные времена: в них он прозорливо провидел источник будущих неприятностей. В результате была запущена программа по «репатриации» львовского населения в Польшу. Если называть вещи своими именами, то речь шла о депортации. Но выбора не было. Семья переехала в Краков, потеряв всё имущество, движимое и уж тем более недвижимое.

Этого Лем, понятное дело, не забыл и не простил. В одном из поздних интервью он говорил: «Я был выброшен, иначе нельзя сказать, из Львова, это теперь Украина. В чувственном отношении я думаю, что Украина украла один из наших прекрасных городов. Ну что поделаешь, не могу же я внезапно отменить то, что я там родился и прожил 25 лет. Но я также понимаю, что того Львова, в котором я жил, уже не существует и что это теперь действительно украинский город. Мне русские в Москве несколько раз предлагали: «Может, вы хотите поехать во Львов? Пожалуйста». Я всегда отказывался, это как бы если я любил какую-то женщину, а она ушла с кем-то, мне неизвестным. Зачем я буду выяснять, что с ней теперь? Не хочу знать, и всё». Но закончил он эту тираду сакраментальным лемовским — «Но конечно, надо приспособляться».

Он и приспособлялся — делать-то было нечего.

В Кракове пришлось начинать жизнь с нуля. У Лема снова есть выбор: куда пойти учиться дальше. Но пан Самуил Лем очень огорчился бы, если бы сын бросил медицину. Сын, поколебавшись, сдаёт документы в Ягеллонский университет на медицинскую кафедру, но учиться ему отчаянно не хочется. С куда большим удовольствием он пишет (и публикует) рассказы и стихи — везде, где их брали. Завязал он контакты и с научными издательствами — в частности, с журналом «Жизнь науки», где его тоже немножко печатали. Впоследствии он будет читать научные журналы примерно так же, как в детстве ел сладости — килограммами.

Как утверждал впоследствии сам Лем, первую свою фантастическую вещь — длинную новеллу «Человек с Марса»[5] — он написал ради денег: семья, лишившаяся в результате депортации всего, сильно нуждалась. Конечно, это было отчасти кокетство: если б дело было только в деньгах, приобретённой им рабочей квалификации хватило бы на то, чтобы жить безбедно: сварщики и автомеханики в разрушенной стране были очень и очень востребованы. Занятия же литературой в социалистической стране с довольно жёстким режимом были не только малоприбыльны, но и небезопасны.

Впоследствии, когда ему было уже можно (но и поздно) говорить о своём творчестве всё что угодно, Лем всеми руками и ногами отпихивался от звания «писателя-фантаста», предпочитая называть себя любым другим словом, только бы не этим. Но тогда ему было всё равно: хотелось писать, неважно что.

Трудно сказать, собирался ли молодой Лем всерьёз «делать карьеру литератора». Повторимся: послевоенная Польша к этому не очень-то располагала. Существовавший там режим если и отличался от советского, то в худшую сторону — не в смысле какой-то особенной жестокости, а, скорее, в плане вторичности и происходящей от того бездарности. Советский сталинизм, при всех его малоприятных свойствах, был самобытным и величественным явлением — и в этом качестве способным вызвать хоть какой-то энтузиазм. Польская народная демократия была явлением несамобытным и уж тем более не величественным. Это потом, в шестидесятые и после, Польша завоевала (впрочем, скорее выцыганила) себе статус «самого весёлого барака в соцлагере», а тогда всё было довольно брутально.

В 1949 году всех, кто заканчивал вуз с дипломом медика, в приказном порядке отправляли на бессрочную военную службу. Лем, прознав о такой перспективе, диплом решил не получать. На сей раз даже отец не возражал: он слишком хорошо помнил свои армейские похождения. Станислав вздыхает с облегчением и забрасывает постылые учебники подальше. В дальнейший путь он возьмёт с собой лишь немного медицинской латыни — она кое-где попадается на страницах его сочинений.

С этого момента Станислав Лем занимается только литературой.

V

Как уже было сказано, Лем, даже после удачного дебюта с «Человеком с Марса», не хотел жёстко связывать себя с фантастикой как жанром. В столе у него лежала готовая трилогия «Непотерянное время» — вполне себе реалистическое повествование о жизни молодого врача в годы оккупации и после освобождения. Первая часть трилогии — «Госпиталь Преображения» — была начата ещё в 1948-м, последняя — «Возвращение» — в пятидесятом. Трилогию не пропустила польская цензура — предварительно помурыжив Лемма на предмет переделок и доводок текста[6]. Тогда же было написано с десяток рассказов, более или менее посвящённых военной теме, иногда с фантастячинкой. Рассказы, честно говоря, были слабые, но их публиковали.

Сам факт обращения к фантастике Лем впоследствии объяснял — внимательный читатель, наверное, уже догадался? — да-да, правильно: случайностью. В пятидесятом году в доме Писательского Содружества Закопане — Лем тогда старательно общался с литературной средой, искал знакомств — он познакомился с жизнерадостным толстяком, любителем поговорить про книжки. Во время прогулки разговор зашёл о полном отсутствии польской научной фантастики. Лем признался, что в молодости зачитывался Уэллсом и польскими авторами. Толстяк спросил Лема, может ли тот написать фантастический роман. Молодой головастый пан Станислав, не раздумывая, ответил «да». Толстяк, которого звали Ежи Пански, оказался председателем издательского кооператива «Czytelnik», и через некоторое время Лему пришло официальное авторское предложение. Лем сел за стол и быстро, буквально за несколько месяцев, написал «Астронавтов», а позднее — «Магелланово облако».

Об «Астронавтах» и «Магеллановом облаке» сам Лем предпочитал отзываться пренебрежительно: «В молодости я написал пару наивных «научно-фантастических» сочинений, и, к сожалению, этот ярлык стали приклеивать ко мне постоянно». «Облако» он характеризовал так: «это исключительно слабая книга: слащавая по содержанию и слишком высокопарная в стилистическом отношении. Конечно, она в значительной степени реализует постулаты соцреализма (надо все-таки помнить, что она появилась в самый разгар сталинской эпохи). Но критики-коммунисты были от этой книги далеко не в восторге, у нее были серьезные проблемы с цензурой, и ее появление на свет было задержано на полтора года». Последнее выглядит как неуклюжее оправдание: дескать, был грешен, хотелось издаваться, вот и писал подобное — но, видите, коммунистические цензоры давили.

На самом деле стыдиться пану Станиславу нечего. Напротив, у него есть все основания считать себя одним из родоначальников особого литературного направления, который я бы назвал «третьей волной соцфантастики».

VI

Для того чтобы оценить, насколько была значима фантастика для социализма вообще и советского социализма в частности, стоит начать издалека. Не бойтесь, что выйдет скучно и далеко от темы: это впоследствии окупится.

Социализм с самого начала был «жанром фантастическим» — поскольку одним из его источников и составных частей, как мы помним, была литературная утопия, Мор и Кампанелла. Далее резоны нового общественного устройства взялась обеспечивать нарождающаяся сайнс-фикшн. Общество, устроенное на социалистических началах — выглядевшее, впрочем, сильно по-разному, в зависимости от радикализма авторов — стало популярной темой. Появилось множество картинок для раскраски — от мягкого, как пипифакс, жюльверновского социал-демократизма[7], до моралистического, уэллсовского. Тем не менее, все пишущие о грядущем авторы сходились в одном: в недалёком будущем переоборудование общества на умеренно-социалистических началах неизбежно, вопрос только в методах и масштабах преобразований.

Что касается России, тут всё вышло совсем интересно. Советский Союз обязан фантастическому жанру буквально всем, включая базовую символику, запечатлённую на государственном гербе и намертво ассоциированную с коммунизмом как таковым.

Тут придётся вильнуть уже совсем в сторону и сказать кое-что о мировоззрении людей того славного времени.