– Я подумаю.
– Так, с вами все ясно, дамочка. Хотите сидеть дома – сидите! – Ольга положила трубку.
Он снился мне, и казалось, достаточно одного взгляда, слова, жеста на первом же свидании, чтобы узнать его. Природа не терпит пустот, неустанно замещает освобожденные пространства, гоня послушные облака в зоны низкого давления, затягивая раны соединительной тканью, населяя сорной травой не засеянные земли. Ощущая рядом пустоту, я стремилась заполнить ее доступными мне средствами.
Родители перебрались в отпуск на дачу. Квартира осиротела. В кастрюлях кустилась седая плесень, а во мне поселилась музыка. Я удивленно прислушивалась к ней, шагая по улицам, я видела ее в золотых прорезях плотной листвы, в дрожащем от зноя мареве, поднимающемся над асфальтом, в радужных брызгах поливальных машин. Танцующей походкой я шла на встречи, танцующей уходила.
Я стала рассеянной – путала задания на работе. Новая начальница отдела перестала раздражать бестактностью и рвением, простирающимся далеко за пределы должностных обязанностей. Комсомольская, а затем партийная закалка стала для нее незаменимым подспорьем в освоении корпоративной этики. Меня коробило от необходимости называть пожилых сотрудников по имени, моя же новая коллега покорно мирилась с любым корпоративным правилом. Более того, я подозревала, что она нуждалась в правилах и ограничениях, как поезд в рельсах. Я едва удерживалась от улыбки, когда седеющая партийная матрона с внушительным бюстом представлялась кокетливо: «Катя» или загребала в столовой салаты руками: «Мы одна фирма, одна команда. Мы – семья. А в семье можно обойтись без ложек. Мы доверяем друг другу».
Обновив лексикон словами «толерантность», «дресс-код», «коммуникативные проблемы», она бросилась на поднятие корпоративной целины. Катя была неутомима в организациях летучек и праздников с бездарной самодеятельностью, составлении безграмотных, но пылких инструкций, в тотальной слежке и устроении доски почета с фотографиями усталых швей и румяных менеджеров. Казалось, не останови ее вовремя, и она закажет портрет обожаемого руководителя с церетелевским размахом и водрузит его над входом с надписью: «Слава Шершневу!» В искусстве вылизывать начальственные задницы ей не было равных. Не удивительно, что в туалете административного корпуса периодически пустовали ячейки с бумагой. Скорее, удивителен тот факт, что бумага изредка появлялась – в ней не было нужды.
Отчасти она мирила меня с кровавой русской историей последнего столетия, культом личности, ГПУ и ГУЛАГом, где безвестно сгинул мой прадедушка. «Такие Кати стояли в заградотрядах, были вертухаями, особистами, стукачами и поныне безотчетно тоскуют по „сильной руке'. Нелепо обвинять во всех грехах необразованного коротышку, который даже на сайте знакомств не имел бы успеха», – думала я, встречаясь с ее хищным бегающим взглядом.
Когда отгрохотало время исторических откровений и Шаламов, Аксенов, Солженицын, Распутин были широко известны, напечатаны, переведены и за вседозволенностью вышли из моды, я добралась до родительского самиздата. Впечатлительная девочка, я читала в пятом классе Солженицына и плакала перед сном: словно я была виновата перед его героями в своем беззаботном детстве. И по ночам мне снились обозы, бесконечные обозы, протянувшиеся по пыльным дорогам, я бежала за ними и видела только свои босые ноги...
Тридцатые годы оживали в генной памяти до навязчивых бытовых мелочей – гуталина в круглых коробочках, часов-ходиков, пресс-папье на столешнице, перетянутой зеленым сукном, зачехленных кресел, помазка и лезвия опасной бритвы в несессере прадедушки, сгинувшем в лагерях. Катя разбудила дремавшую во мне классовую ненависть, кастовую брезгливость и родовое чувство превосходства. Словно она была всем грубым, насильственным, облаченным в кожу и с наганом на перевес, моим детским олицетворением зла.
«Тебе срочно пора в отпуск, – недовольно заметила Ирина после моей вялой перепалки с Катей и заставила написать заявление. – Скоро коллективный отпуск у девочек из швейного цеха. Что тебе делать без них? Осенняя коллекция подготовлена. Я поговорю с Сережей. Можешь полтора месяца отдыхать».
Началось сущее безумие, но несколько дней я провела в мире грез, в лихорадке радостного ожидания, как перед приходом гостей. Неутомимая в косметических ухищрениях, я перепробовала все, что предлагали салоны красоты, – обертывания, крио-сауны, пилинги, окраски, массажи, педикюры, маникюры. Не из пустого женского тщеславия, не для праздных глаз готовила я себя, но для единственно возможного в моей жизни мужчины. Я гадала перед сном, как он выглядит, как улыбается, какой у него голос, с трепетным любопытством матери, вынашивающей дитя.
– А ты, самое, похорошела, прям не узнать! – Юрка поймал меня во дворе. – Может, как-нибудь на танцы к нам придешь? Или в гости?
– Не могу. Влюблена, – отвечала я, – пока безответно!
– Сойдетесь, – смеялся Юра, – помяни мое слово, к осени и сойдетесь. Кабанчика на свадьбу забьем. Стариков обрадуешь! Хочешь историю? Хотел зайти, рассказать.
Под ветром послушно покачивались тополя, сгоняя белый пух. Я слушала, а неуловимая чужим ухом мелодия кружила в небе, как снегопад, и, сбиваясь в ватные комья пуха, катилась по дворам.
Она оборвалась в единый миг.
В конце июля.
Ее отключили грубо и без предупреждения, как на днях горячую воду в связи с профилактическим ремонтом теплосетей. Была веская причина – два велосипеда в прихожей. Я не была готова. Я...
Но если по порядку, в тот день Сергей-34 пригласил меня искупаться. Столбик термометра подполз к тридцати. И это в тени. По три раза на дню я забиралась под холодный душ, изнывая от жары. Мы созвонились, встретились на Черной речке и отправились в Сестрорецк на озеро Разлив. Сергей выглядел моложе своих лет. Высокий. В жизни он оказался симпатичней, чем на фото.
По дороге я рассказывала о себе. Отработанный текст, дежурные шутки. Для них я делала заготовленные паузы. Но Сергей не смеялся. Пугался, как ребенок: «Неужели так и было? Какая ты смелая девушка!» Можно было только позавидовать его детской непосредственности, наивности и чистоте восприятия материала. Я была в прекрасном настроении. Хотелось бесконечно мчаться по Приморскому шоссе, подставляя лицо прохладному ветру, рвущемуся в открытое окно.
Мы купались больше часа. Он нырял и хватал меня за ноги под водой, я визжала от неожиданности. На берегу он протянул мне большое красное яблоко. Я надела шорты прямо на мокрый купальник, сверху набросила влажное полотенце. А когда вернулись в город, одежда и полотенце уже просохли.
– Может, обратно вернемся? – предложил Сергей и игриво подмигнул. – Только скажи!
Он сделал вид, что разворачивается.
– Нет, нет – уже поздно, – я замахала руками. Сергей залился раскатистым смехом, запрокинув голову.
– Тогда завтра. Поедешь? Мне так понравилось, – он потянулся ко мне.
Если сейчас целоваться полезет и петь камфорным голосом о том, какая сексуальная, то лучше умру от жары, но никуда с ним больше не поеду, – твердо решила я.
– У тебя ремень перекрутился, – сказал он, – давай поправлю.
Я облегченно вздохнула.
– Не понимаю, но почему-то мне так хорошо с тобой, даже не хочется расставаться, – говорил он просто и совершенно искренне, – давай я тебя хотя бы до дома подброшу, только вещи ко мне завезем.
Я испытывала похожие чувства, но промолчала из страха спугнуть удачу.
Его дом оказался по пути – на Мойке. Сергей открыл двери и исчез в темном коридоре. Я осторожно проследовала за ним, не сделав и двух шагов, на что-то наткнулась. Раздался неимоверный грохот. Сергей включил свет. Оказалось, что я перевернула два велосипеда.
– Сережа, зачем тебе сразу два велосипеда? – с досадой сказала я, потирая ушибленную ногу.
– А ты сама подумай! – с кривой усмешкой ответил Сергей и скрылся в комнате.
Я замерла на месте от внезапной догадки. Глаза без усилий отыскали женские и детские тапочки, косметику на тумбочке перед зеркалом, корзинку с пластиковыми игрушками...
«Аты сама подумай. Подумай. Подумай», – слышалось отовсюду, когда сбегала с лестницы, когда ловила такси, размазывая слезы по лицу, когда ворвалась домой, будто за мной гнались, и швырнула сумку в самый дальний угол.
Все!
