— Вот я и решил, что — куда уж хорошего священника, какого-нибудь бы… И подал прошение, чтобы позволили определить меня на 'ускоренный курс' — знаете, основы, требник, 'рax vobiscum'[8] и так далее. Нас, если вам доводилось слышать, зовут 'фрюхами'… знаете — 'скороспелыми'… Надо было возвращаться — нехорошо это, когда люди столько времени без духовного попечения, а приезжать к нам, пусть и на время, никто не хотел. Мне даже кажется, про нас вообще забыли…
— А ваш… 'новый' барон?
Отец Андреас покривился.
— Я уже пытался и к нему обратиться, вот до чего дошло. Знаете, что он сказал, брат Игнациус? 'Вот как стану вашим бароном, так подумаю'. Я уж до греха дошел — припугивать его начал, что расскажу, как он тут разбой творит. Так он меня вообще в шею. Иди, говорит. Жалуйся. И вправду — ну, я рассказал бы о нем, так ведь императорская власть, прости Господи, далеко, а его люди — вот они, к востоку день пути — и все…
Священник умолк, но Курт чувствовал недоговоренность, повисшую в воздухе — вот бы если б майстер инквизитор поспособствовал… Однако, вне зависимости от личного отношения Курта к барону, крестьянам и местному священству, здесь его власть действительно кончалась. Разве что сосед как-нибудь прилюдно ляпнет неприличный анекдот про Приснодеву, прости Господи…
На вопрос о местных жителях отец Андреас снова замялся, пряча глаза и опять начав с оправданий людских слабостей греховной природой человека; чтобы добиться внятного ответа, пришлось снова поднажать на пугливого святого отца. Хотя и здесь, как выяснилось, Курт не услышал ничего, о чем не догадался бы сам.
Когда крестьяне поняли, что их владетель утратил, собственно говоря, интерес как к своему имуществу, так и к ним самим, первым пробным камнем была попытка отказать в выплате налогов, за которыми в урочное время явился капитан в сопровождении всего одного старого солдата. В разговоре с деревенским старостой был упомянут и этот факт — в первую очередь. Наглости у старосты, правда, не хватило на то, чтобы откровенно отказаться; просто сказано было что-то в духе 'капуста нынче не уродилась'…
Чтобы не ударить в грязь лицом, капитан настаивать не стал, и пару лет никто деревню не беспокоил. Крестьяне же, не обремененные работами на хозяйской земле, занялись собой — сумели и наладить продажу излишков в обход хозяйской руки: подрядив тех, чьи дети служили в замковой страже, под охраной оных детей отсылали обозы до ближайшей ярмарки, выручая не столько, чтобы жировать, но столько, чтобы не горевать от того, что потеряли покупателя в лице своего барона. Постепенно налоги таки стали выплачиваться, хотя и не слишком исправно, но по большей части крестьянство работало на себя. Придираться было некому — из всех людей барона только капитан да уже упоминавшийся старый вояка не имели семей либо хотя бы просто приятелей среди деревенских; Курт назвал бы это ученым словом 'коррупция', вот только ему пока еще не доводилось слышать о 'коррумпированности снизу'…
Правда, деревенской церкви все эти благости не коснулись ни в коей мере: крестьяне вспоминали о существовании своего священника, только когда надо было совершить крестины либо венчальный обряд, да еще после воскресной особенно удачной проповеди о бедной вдовице и лицемерном богаче, бывало, обнаруживалась в храмовом ящике для подаяния мелочь…
— Id est[9], - подвел итог Курт, — ваш барон, значит, совсем никак не принимает участия даже в таком деле?
— Ах, Господи, если б он допустил, чтобы в нем самом приняли участие — ведь он-то как раз ни единожды к исповеди не подошел — больше десяти лет не был у исповеди, подумайте только! И в замке у него, я знаю, и все знают, никого из духовных лиц ни разу за эти годы не появлялось… Ведь ему немало лет, и Бог знает, может, не сегодня-завтра он преставится, так что ж это будет, если человек такого положения уйдет к Господу без отпущения, нераскаявшимся? А ведь уныние — это такой грех, это смертный грех! А он…
Отец Андреас вдруг запнулся, кажется, испугавшись столь резко прорвавшейся своей откровенности, довольно смелой в некоторых отношениях, однако продолжил — хотя, как заметил Курт, через силу:
— Я понимаю, что ваше дело тут другое, что бы вы там ни увидели в этих смертях… это не моего ума дело… Но как единственный священник в наших краях — прошу вас, вашей властью вы можете войти в дом этого затворника; поговорите с ним, наставьте его, образумьте! Вас он не посмеет не впустить, вас он не сможет не выслушать — хоть бы просто выслушал! Ведь меня он… не гонит, нет, просто не обращает на меня внимания; каждый раз он или спит, или болен, или еще чем занят — просто вежливо намекает мне через господина капитана, что видеть не хочет никого, в том числе… а может, и особенно — священника…
Курт молчал. Во-первых, размышлял над тем, как это молодому, в общем, человеку пришло в голову принять сан, живя во всем том, что описывал ему сегодня отец Андреас — при жизни в таких условиях первое, что придет в голову, это собрать вещички и рвануть куда глаза глядят, а не заниматься сбором средств на ремонт церковной стены, не пытаться удержать от разгула целую деревню, не страдать о погибающей душе местного сумасшедшего барона…
А во-вторых, он пытался подобрать верные слова, чтобы отказаться от столь почетной миссии. Нельзя же было просто сказать, что это его первое расследование, что о богословии он говорил до сих пор только с товарищами по обучению и наставниками, а уж проповеди читать — это вообще не его дело… Сейчас он олицетворяет для деревенского священника нечто вроде Великого Порядка, который есть надежда на свет, благополучие и покой — если не в сфере житейской, то уж конечно в духовной. Разбивать такие надежды он не хотел. И уж конечно не хотел терять статус таинственного и почти всесильного представителя великого ведомства.
— Все, что в силах и праве, я исполню, — сделав торжественное лицо, заверил он, наконец, подумав, что старика и впрямь было бы неплохо допросить; в конце концов, это его капитан проводил осмотр тел и места, стало быть, барон косвенный свидетель…
Глава 2
Второй день пути должен был стать последним — собственно, Курт уже понял, что сам он на настоятельском жеребце, один, не подлаживая скорость под семенящую поступь ослика, мог бы преодолеть это расстояние за день. Даже если учесть то, что по его просьбе дали хороший крюк в сторону — увидеть замок местного правителя, от которого до деревни было уже рукой подать.
Обиталище барона Эрнста Лотара фон Курценхальма представляло собой, как и многие родовые гнезда не слишком обеспеченных фамилий, довольно грубую помесь старинной постройки с улучшениями
