человечески? Он рассказал о своих затруднениях Тадеушу и попросил его совета.
— Да что вы! — сказал Тадеуш. — Ни в коем случае. Он человек гордый, он придет в ярость. И потом, — Тадеуш покачал ногой, — не забывайте, что нельзя отнимать ничьих страданий, ведь чаще всего человек обрекает себя на них, преследуя какие-то свои цели, — откуда нам знать? Мы нередко жалеем людей совершенно не за то. А они, да будет вам известно, не нуждаются в нашей жалости и не хотят ее. Бедняга Буссен, теперь уже с полным правом говорим мы, и наше будущее представляется нам куда более завидным и надежным. В жизни есть вещи похуже холода и голода. Вам это никогда не приходило в голову? Знаете ли вы Буссена, его чувства, его замыслы? Так вот вам мой совет: пока не узнаете, не вмешивайтесь в его жизнь.
— Если бы мы сегодня не вмешались, он уже отдал бы богу душу, — сказал Чарльз.
— И все равно, не исключено, что мы совершили ошибку, — не смутился Тадеуш. — А впрочем, поживем — увидим. Разумеется, если б можно было дать ему деньги или еду так, чтобы он не знал, почему мы это делаем, тогда другое дело. Но это невозможно. Если после всего того, что сегодня случилось, вы возьмете и предложите ему свое пальто, на что вы можете рассчитывать? Он разве что не швырнет его вам в лицо. Человек, наверное, был бы не прочь принять милостыню, если б не опасался заслужить презрение благодетеля. Одолжения можно принимать только от близких друзей и оказывать их можно тоже только им же. Иначе из этого не выйдет ничего хорошего. — Тадеуш вскочил, забегал по комнате, накренясь вперед и буравя Чарльза взглядом.
— Не посетуйте, дружище, но я должен сказать, что у вас, американцев, весьма причудливые понятия. С какой стати такая щедрость? Какая вам в этом корысть, на что вы рассчитываете?
— Я не преследую никакой корысти и рассчитываю лишиться пальто. Но пальто мне не нужно, — сказал он. — И что касается меня, я ставлю тут точку.
— Вы кипите благородным негодованием, — сказал Тадеуш. Он остановился около Чарльза, улыбнулся. — Не сердитесь на меня, слышите, я говорю совсем как американец, правда? Вы сможете гордиться тем, что вам ничего не стоит отдать пальто, а тут есть своя корысть. Герр Буссен не будет мерзнуть, позволит чужому человеку облагодетельствовать себя, и не исключено, что благодаря этому ничего в жизни не достигнет. Постарайтесь понять. Я разбираюсь в этих делах лучше вас. Если мне случится приехать в Америку, я прислушаюсь к вашим советам относительно ваших соотечественников.
— Не думаю, чтобы американцы так уж отличались от других людей, — сказал Чарльз.
— Поверьте мне, — сказал Тадеуш, — вы для нас все равно что инопланетяне. Не предлагайте пальто герру Буссену. Он вас возненавидит.
— Как хотите, а я не могу в это поверить, — сказал Чарльз.
— Если вы выступаете в роли благодетеля, — сказал Тадеуш, — будьте готовы к тому, что вас возненавидят. С вашего позволения, я расскажу вам одну историю. Моему знакомому, очень богатому человеку, захотелось помочь молодым музыкантам, и он назначил им стипендии, и немалые. Но первым делом он отправился к своему поверенному и поставил условие: дар должен исходить от неизвестного, имя дарителя нельзя открыть ни при каких обстоятельствах. Поверенный сказал, что это вполне можно устроить, почему бы нет, только такая таинственность связана с лишними хлопотами, а зачем они его клиенту? И этот мудрец так ответил ему: «Я человек суеверный и не хочу, чтобы они знали, кого им проклинать».
— Господи, спаси и помилуй, — непритворно ужаснулся Чарльз.
— Вот именно, что спаси и помилуй, — вежливо согласился Тадеуш.
И Чарльз, оставив пальто в шкафу, понес герру Буссену молоко и апельсины. У его постели уже сидел Ханс — он уговаривал герра Буссена доесть суп.
Больной согласился и съел несколько ложек супа с таким видом, словно глотает горькую микстуру. А Тадеуш говорил верно, подумал Чарльз, герру Буссену еда не идет впрок; ему было ясно, что герр Буссен чувствует, как мало-помалу нарастает долг, отдать который он никогда не сможет. Чарльзу — он стоял в изножье кровати — вдруг представилась прелюбопытная картина: герр Буссен, объект их благодеяний, оленем мчится по заснеженным просторам, а за ним в бешеной погоне несутся Ханс, Тадеуш и Роза — хотят, пусть даже взяв за горло, сбить с ног, с тем, чтобы принудить принять от них помощь, утешение. В ушах Чарльза звучал басовитый угрюмый лай отцовых красно-пегих гончих.
Роза принесла кофе на подносе, одну его сторону занимала ничем не примечательная металлическая шкатулка черного лака. Роза не стала наливать кофе, а сложила руки на столе и, понизив голос, сказала:
— Я думаю, сегодняшний день был нелегким для всех. Но я была резка с герром Буссеном, и поэтому у меня особенно тяжко на душе. Я извинилась перед ним, и он ответил… он ответил мне по-доброму. Но я знаю, что вы, иностранец, родом из богатой страны…
— Спору нет, страна богатая, — сказал Чарльз, — но богачей в ней не так много.
— …не в состояний понять. — Роза отмела его возражения, даже не потрудившись к ним прислушаться. — Я хочу кое-что вам показать, вдруг вы хоть отчасти уясните себе, что с нами произошло. К нам отовсюду съезжаются иноземцы, им некуда девать деньги…
— Я же говорил вам, ко мне это не относится, я не богат, — отнекивался Чарльз, хоть и понимал, что это бесполезно.
В ее устремленном на него взгляде читалось едва ли не презрение: ну зачем лгать, ей-то лучше известно. Он из тех американских богачей, которые притворяются бедняками, хуже нет таких.
— Им некуда девать деньги, — повысив голос, продолжала она гневно, — и они смотрят на нас свысока, потому что мы озабочены тем, как нам жить дальше. Вы презираете нас, потому что мы разорены, а почему, позвольте вас спросить, мы разорились? Да потому, что ваша страна в войну отреклась от нас, вы должны были прийти нам на помощь, а не пришли. — Она понизила голос, говорила горько, спокойно.
Чарльз, не горячась, рассудительно сказал:
— На пароходе немцы всю дорогу твердили мне то же самое. По правде говоря, я всю мою жизнь слышу разговоры о войне, но саму войну помню весьма смутно. И, признаться, мало о ней думаю. Если бы я о ней больше думал, я, может статься, никогда бы не приехал сюда.
— Вы можете себе позволить не думать о войне, — сказала Роза, — но мы здесь ни о чем больше не можем думать.
Она открыла черную шкатулку. Шкатулка была доверху заполнена купюрами, плотными пачками купюр, туго стянутыми резинками, — столько денег Чарльзу никогда не доводилось видеть, разве что мельком под боком у кассира, сидящего за зарешеченным окошечком большого банка. Роза вынула одну пачку из шкатулки.
— Вот эти ничего не стоят, — сказала она с напускной бесшабашностью, — они всего-навсего по сто тысяч марок каждая… Погодите, — она вынула другую пачку, пропустила края купюр между пальцами, — а вот эти по полмиллиона марок каждая, посмотрите на них, — голос ее дрогнул. — Вот эти по миллиону марок каждая, — продолжала она и, не поднимая глаз, роняла пачку за пачкой на столик. Ужас мешался на ее лице с благоговением, казалось, к ней на миг возвратилась вера в былое могущество этих бумаг. — Вам случалось видеть банкноту в пять миллионов марок? Здесь их ровно сто штук, такого вы больше никогда не увидите. — И, не справившись с охватившим ее горем, неожиданно расплакалась, вцепившись в так зло обманувшие ее пачки обеими руками. — А сегодня на все эти деньги не купить и буханки хлеба, попробуйте, попробуйте — и убедитесь сами!
Голос ее взлетел, забыв о приличиях, она плакала, даже не прикрыв лицо, руки ее повисли, никчемные пачки упали на пол.
Чарльз озирался по сторонам, будто ожидал, что произойдет чудо и к нему придут на помощь, вызволят. Он попятился, желая лишь одного — сбежать от нее, а сам тем временем как можно более прочувственно бубнил:
— Это ужасно, я понимаю, но чем я могу тут помочь?
Нехитрый вопрос неожиданно возымел действие. Розины слезы чуть не сразу высохли, голос опустился на тон ниже, и она яростно накинулась на него.
— Ничем, — с жаром выкрикнула она, — решительно ничем, вы ничего не понимаете и даже
