неорганическими оппозициями (например, классовыми), так и поверхностной идеологией в сочетании с двойными стандартами, метаниями между национальными и интернациональными ценностями.
Хеллер полагает, что к политическим можно отнести речевые акты, направленные на взаимное понимание. Шмитт, напротив, считает, что все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл. Следовательно, как только политический текст направлен не на консолидацию «своего» и оппонирование «чужому», а на некое всеобщее понимание, он ослабляет свою политическую сущность или вовсе ее утрачивает (если не встречает сопротивления).
Введение свободы в понятие политического (политизация свободы или либерализация политики) означает деполитизацию мышления, департизацию политики и превращение политических институтов в фикцию, используемую денационализированной бюрократией, а научных понятий — в обыденные метафоры. В случае введения справедливости в качестве ключевого понятия в политическое, деполитизация мышления, очевидно, остается, но политика как раз оказывается партийной и система управления политизируется, становясь частью партии — фиктивным будет мировоззрение, подменяемое омертвевшей и застывшей идеологией. Оба случая — скорее уж не логика, а политика, политическая позиция, намеренная прикинуться безопасной логикой.
Консервативное понимание политического центральным понятием полагает нацию, от которой «вширь» развиваются разнообразные оппозиции с другими нациями, «вглубь» — оппозиции между национальными и антинациональными, государственными и антигосударственными силами. Нация вовне всегда конфронтационна, она выражает исторически индивидуальную идею государства. Свобода требует от любого государства универсального компромисса, нация — только компромисса среди «своих» против «чужих». Нация — это внутреннее обязывание, требующее внешней свободы.
Карл Шмитт подчеркивает: «Покуда народ существует в сфере политического, он должен — хотя бы и только в крайнем случае, но о том, имеет ли место крайний случай, решает он сам — самостоятельно определять различение друга и врага. В этом состоит существо его политической экзистенции. Если у него больше нет способности или воли к этому различению, он прекращает политически существовать. Если он позволяет, чтобы кто-то чужой предписывал ему, кто есть его враг и против кого ему можно бороться, а против кого — нет, он больше уже не является политически свободным народом и подчинен иной политической системе или же включен в нее».
Логика консенсуса и сотрудничества в политике отражает непонимание политического. В интегральной, расширительной схеме толкования политического конфронтационная «логика» говорит о сущности и понимании политического. Когда же речь идет о модели сотрудничества и сосуществования, понимание утрачивается. При этом непонимание политического начинает играть особенную роль — оно усиливает конфронтационность ввиду неведения о диспозиции сил, незнания «своих» и «чужих», ввиду попыток выдвигать для тех и других одни и те же этические доводы, ввиду утраты представлений о ведущих политических субъектах и особенностях их функционирования.
К политическому мы должны отнести такие черты, которые объект нашего внимания приобретает в результате острого конфликта, непременно приобретающего публичное выражение, и доведенного до такой стадии, в которой этические претензии предъявляются уже не к идеям, а к личностям или политическим субъектам. Причем эти претензии выражаются на языке политических ценностей (национальное и антинациональное, государственное и антигосударственное; в ином идеологическом наборе — фобия и солидарность, авторитаризм и демократия и т. д.), действующем в сюжетно оформленной политической парадигме — политическом мифе.
Война — квинтэссенция политического. Можно сказать, что политика — всего лишь сублимированная война, что политика ищет иные методы уничтожения врага, когда запрещено применять открытое убийственное насилие. Только в кризисном обществе воинская служба становится аполитичной — поскольку нация забывает себя, утрачивая представление о собственных врагах. Если у нации нет врагов, то близится ее конец. А до того — конец армии. Вместе с тем, армия как институт является последним аргументом политики, единением нации, и в этом смысле в армии не может быть партийных страстей. Иначе партийная склока сломает государство, призванное ограничить открытое насилие и учредить политическое как таковое в рамках государства.
Напряженность противостояния производит политическое как только оппонирующие группы начинают добавлять в полемику этические оценки — это как раз и означает, что необходимая интенсивность противоположности достигнута, и аргументация уже работает не на понимание между оппонентами, а на противостояние. Но политика идет дальше — от этического неприятия противника к обвинению его в умственной неполноценности. Потом дело доходит и до физического отвращения к врагу — враг всесторонне безобразен и является как бы подделкой под человека. Разрешенный конфликт, выявивший победителя, возвращает противостоящим сторонам человеческие черты — победитель оказывается уже потому прав, что победил, поверженный вновь обретает человеческие черты уже потому, что был в состоянии противостоять победителю.
Понимание политического возникает именно вокруг оппозиции «мы» и «они», «свои» и «чужие».
Для древнегреческого философа Гераклита эти противоположности сближаются, как и все в природе — «враждебное находится в согласии с собой» (горячее охлаждается, влажное сохнет и т. д.). Поэтому невозможна негативная оценка столкновения между противоположностями. В социальном плане это означает, что исход войны всегда справедлив: «Война — отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными… Должно знать, что война общепринята, что вражда — обычный порядок вещей, и что все возникает через вражду и заимообразно».
«Свои» и «чужие» — наиболее фундаментальные понятия, которым не требуется никаких экономических или иных обоснований: «не в том смысле “чужие”, что они неприятны, а в том смысле неприятны, что “чужие”» (Б.Поршнев).
Именно на таком понимании построил свою концепцию политического Карл Шмитт. Он утверждает, что «специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага». «Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой».
Доводя эту мысль до конца и учитывая биологические и антропологические доводы, можно сказать, что политическое поведение есть в некотором смысле повторение моделей поведения, связанных с отношениями хищник-жертва в живой природе и тотемическими обычаями древних человеческих сообществ.
В этом смысле какие-либо разговоры о возможности «объективной» позиции в политике являются профанными или же сводят политику к иным формам жизнедеятельности — религии, праву, экономике и т. п. Напротив, «всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов». «Если противодействующие хозяйственные, культурные или религиозные силы столь могущественны, что они принимают решение о серьезном обороте дел, исходя из своих специфических критериев, то именно тут они и становятся новой субстанцией политического единства».
Как отмечает Шмитт, политическое единство должно в случае необходимости требовать, чтобы за него отдали жизнь. В политике важным оказывается не самопожертвование ради «мы»-общности, а готовность к нему, наполняющее особой энергией поведение индивида, делающее его собственно политическим. Война как предпосылка сплачивает «мы»-группу и переопределяет любые основания ее организации в политические.
