Темнота душила ее.
Она тряхнула головой. Если не думать о своей загубленной жизни, день за днем работая до изнеможения, то можно притвориться, что их брак не обернулся полнейшим кошмаром. Однако именно так и случилось.
Замужество стало ее истинным проклятием. Союз холодный, как сама Гренландия, и такой же бесплодный.
Решение пришло с очередной вспышкой молнии. Что может быть проще? У нее достаточно денег, чтобы заплатить законникам и добиться признания брака недействительным. Стряпчие легко сфабрикуют нужные бумаги и опротестуют брачный договор. Придется пойти на маленькую ложь, заявив, что супруги никогда не вступали в брачные отношения.
Тогда она смогла бы уйти от Лео, покончить с опасной, разрушительной игрой, приведшей ее к краху. Единственной игрой всей ее жизни, окончившейся так бесславно, ведь она, Брайони, оказалась скверным игроком.
Тогда она смогла бы забыть о своем разбитом сердце и о том, что все пережитое ею вместе с Лео обернулось горьким разочарованием, гибельным, как гнилое малярийное болото. Тогда она смогла бы снова вдохнуть полной грудью.
Но это невозможно. Она не в силах покинуть Лео. Стоит ему улыбнуться, и ее тело наполняется легкостью, словно она ступает по лепесткам роз. Те несколько поцелуев, что она позволила ему сорвать с ее губ, были сладостны, как молоко с медом.
Если она добьется своего и брак признают недействительным, Лео женится на другой, и та женщина станет матерью его детей. Детей, которых сама она не сможет ему дать.
Нет, она не позволит Лео забыть ее. Она вынесет все, лишь бы остаться с ним.
Брайони содрогнулась от отвращения к себе, к тому жалкому хнычущему созданию, в которое превратилась.
Она любила Лео, ненавидя его и себя.
Обхватив руками плечи, Брайони медленно раскачивалась, сидя на постели, глядя во мрак, не желавший рассеиваться, а когда с наступлением утра в комнату вошла служанка, все еще сидела на кровати, прижав колени к подбородку.
Молли подошла к окну, отдернула шторы и раскрыла ставни, впустив в комнату солнечные лучи. Налив госпоже чаю, она приблизилась к постели и с грохотом уронила поднос.
— Ох, миссис! Ваши волосы! Волосы!
Брайони безмолвно подняла голову.
Молли бросилась к туалетному столику и вернулась с зеркальцем.
— Посмотрите, миссис!
Брайони решила, что выглядит вполне сносно для женщины, не спавшей более трех суток. Потом она заметила белую, как сода, прядь шириной примерно в два дюйма.
Зеркальце выскользнуло из ее пальцев.
— Я достану немного ляписа и покрашу седую прядку, — предложила Молли. — Никто не заметит.
— Нет, только не ляпис, — машинально возразила Брайони. — Он вреден.
— Ну тогда железный купорос. Или смешаю хну с нашатырным спиртом, правда, не знаю, что из этого выйдет…
— Да, ступай приготовь эту смесь.
Когда Молли ушла, Брайони снова взяла в руки зеркало. С белой прядью в волосах она выглядела непривычно и казалась до странности беззащитной, уязвимой. Седина выдавала слабость и горькую опустошенность, которую она так тщательно скрывала. Как ни печально, ей некого было винить, кроме себя самой. Будь прокляты ее необузданные желания, пустые иллюзии и готовность пожертвовать всем ради призрачного счастья — плода больного, воспаленного ума.
Отложив зеркало, Брайони вновь зябко обхватила руками колени и принялась раскачиваться. Через несколько минут в комнату ворвется Молли с краской для волос, а после нужно будет встретиться с Лео, чтобы спокойно и разумно обсудить расторжение брака.
Но прежде она может дать себе маленькую поблажку.
— Лео, — шепнула она. — Лео, Лео, Лео. Кто бы мог подумать, что все так закончится?
Разве этого она ждала?
Глава 1
В ярких лучах послеполуденного солнца белая прядь в угольно-черных волосах Брайони казалась узким шрамом. Она начиналась у самого лба, ближе к правому виску, и тянулась к затылку, вплетаясь в пышную прическу и создавая причудливый, мрачноватый узор.
Лео испытал странное чувство, когда увидел эту белую прожилку. Нет, то была не жалость. Брайони вызывала у него не больше жалости, чем одинокий гималайский волк. И не нежность: мисс Аскуит с ее холодным сердцем и бесчувственным телом давно отгородилась от него глухой стеной. То были отголоски воспоминаний о былых надеждах, одних, полных невинности и простодушия.
Одетая в белую блузку и темно-синюю юбку, она сидела на берегу быстрой реки, между двумя удочками, закрепленными в десяти футах друг от друга, и лениво чертила прутиком узоры на зеленовато- голубой поверхности воды. Рядом стояло ведро. По другую сторону реки, в узкой пойме, светились золотом поля озимой пшеницы: колосья созрели для жатвы. На прибрежном откосе тесно лепились друг к другу крошечные прямоугольные домишки из дерева и камня, похожие на россыпь игрушечных кубиков. За деревней склон становился еще круче, там тянулась тонкая полоска ореховых и абрикосовых деревьев, за которой виднелись голые кости холмов — обнаженные скалы с редкими точками кустарника да парой неустрашимых гималайских кедров, отчаянно цеплявшихся за камень.
— Брайони, — начал Лео. У него невыносимо болела голова, но он должен был заговорить.
Мисс Аскуит осталась неподвижной. Прутик выскользнул из ее пальцев, подхваченный быстрым течением, легко заскользил вниз по реке, ударился о камень, завертелся и понесся дальше. Не отрывая взгляда от воды, Брайони обхватила руками колени:
— Мистер Марзден, вот так неожиданность! Каким ветром вас занесло в эту часть света?
— Ваш отец болен. Ваша сестра послала несколько телеграмм в Лех и, не получив ответа, попросила меня найти вас.
— Что случилось с отцом?
— Точно не знаю. Каллиста сказала только, что, по словам докторов, нет никакой надежды, а ваш отец хочет вас видеть.
Брайони наконец встала и повернулась.
На первый взгляд могло показаться, что лицо ее отражает спокойствие, безмятежность и приветливость, но в глубине зеленых глаз таилось смятение и тоска, словно у монахини, боявшейся утратить веру. Однако стоило Брайони заговорить, и это ощущение тотчас рассеялось: голос звучал уверенно, твердо, едва ли не резко, с оттенком досады, вызванной уж точно не болезнью отца. Ее самоуверенный тон словно давал понять: «И за этим вы приехали? Почему бы вам не оставить меня в покое?» Пока же она хранила молчание, напомнила Лео прекрасного мраморного ангела на церковном кладбище, взирающего на усопших с кроткой жалостью.
