Однажды Павел Иванович спросил у юного судового радиста Ольшевского: о чём, мол, люди пишут или радируют? Разумеется, насчёт писем тот был несведущ, но вот если взять радиограммы… Сначала Ольшевский с лёгким недоумением взглянул на своего начальника.
— Вы всерьёз спрашиваете?
— Конечно, всерьёз. Мне иначе нельзя.
— Стало быть… кто о чём. Старпом, например, сильно на любовь налегает. Случается, целый бланк испишет; люблю да люблю, раз десять по- всякому объяснится, и всё о любви.
— Значит, действительно любит.
— Наверно!
Тут Ольшевский почему-то покраснел, а Павел Иванович, наклонясь над газетой, сделал вид, что углубился в чтение. Немного погодя как бы между прочим добавил:
— О чём ещё с моря писать? Кругом вода и вода. Не будешь любить — очерствеешь.
Потом он снова ушёл в свою роскошную каюту, на двери которой были начертаны внушительные слова: «Начальник экспедиции». Отдых (а отдыхом он называл недолгие посещения юных и весёлых радистов) подошёл к концу. И разговорам о любви тоже пора, видно, положить конец. К чему говорить об этом странном чувстве, если тебе за пятьдесят и волосы уже седые?
Вроде ни к чему. А всё же тянет его к юнцам-радистам. С ними и сам словно молодеешь. Куда как не к ним пойти поговорить об этом.
Рассеянно он пробежал взглядом листовку, сброшенную на прошлой неделе американским самолётом. Листовка предупреждала, что недалеко проходит кабель международной телефонной линии и надо тралить осторожнее. Но ни о чём деловом сейчас не думалось. Был чудесный полуденный час, любимейшая пора Павла Ивановича — время между двумя и тремя, — час, когда ты счастлив и даже сам не знаешь отчего.
Полулёжа на диванчике, Павел Иванович видел в иллюминаторе слепящий блеск океана. Погода стояла солнечная — редкое явление в здешних широтах. Свет, проникавший через иллюминатор, больно резал глаза, и ему пришлось подняться, чтобы взять с полки тёмные очки. А вернувшись на прежнее место, он заметил в кружке иллюминатора нечто такое, от чего сразу зашлось сердце. Неподалёку, на вершине айсберга, стоял мужчина и размахивал руками. Казалось, что он стоит чуть ли не на самом небе, потому что горизонта не было видно. Ясность воздуха позволяла превосходно различить чуть ли не все оттенки его затасканного ватника: серый, чёрный, ржаво-коричневый. На судне, подошедшем к ледяной громаде, несколько человек разматывали пожарный рукав, а тот, на айсберге, с трудом тянул его наверх.
Они запасались водой.
Павел Иванович внезапно обессилел от страха. Кровь словно застыла в жилах. Забраться на айсберг, который, того и гляди, опрокинется, рухнет…
Сразу до мелочей припомнилась участь норвежской шхуны. Это было в прошлом году. Им осталось подбирать только щепки. Из всей команды спасся лишь один белокурый скандинав, беспрестанно повторявший: «Water».
Сколько раз он предупреждал о такой опасности капитанов всех судов экспедиции. Но…
Человек, стоявший на айсберге, вытянулся во весь рост и простёр руки к изобильному солнцу. Так животные после зимней спячки или растения тянутся к пробудившему их светилу. Потом вынул из кармана пачку сигарет и сел на белый лёд, на тот опаснейший лёд, что летом приплывает сюда от берегов Гренландии.
— Это Семеров затеял, — тихо сказал самому себе Павел Иванович, — самый молодой из капитанов.
В дверь постучали — Ольшевский принёс радиограмму и сразу удалился.
Павел Иванович снял со стены бинокль. Хотелось поближе рассмотреть человека, сидевшего на льду, молодого матроса с одного из траулеров. Парень глядел прямо в окуляры бинокля: у него было бородатое открытое лицо и усталые глаза. Из-под воротника ватника виднелся коричневый шарф.
— Что, если рухнет? — снова ужаснулся Павел Иванович и с таким же ужасом отогнал от себя эту мысль. Что было делать? И неожиданно он подумал почему-то о своём недавнем разговоре с Ольльшевским. Ведь этот парень на льду тоже, поди, любит кого-нибудь. Иначе на море нельзя.
— Ах, черти вы, черти, — беспомощно протянул начальник и отвернулся от иллюминатора. Ничего не предпримешь, ровным счётом ничего.
На столе лежала радиограмма от его жены: «Почему поздравляешь с опозданием на два дня? Кира».
Он отложил радиограмму в сторону и снова глянул на море. Парень курил, по-прежнему сидя на айсберге.
«Ну чего они не уходят? Не слышал, что ли Семеров о норвежском «Тенерифе?». — спросил он самого себя. — Неужели и правда не слышал? Ерунда! Наверняка слышал. А вот рискует, чёрт возьми!»
— Вот чёрт, — вновь сказал он и снова взял телеграмму от жены.
«Почему поздравляешь с опозданием на два дня?»
— Н-да, — буркнул Павел Иванович. Вот какую весточку шлёт ему жена — сорокапятилетняя женщина, мать двух дочерей, шлёт сюда, за три тысячи миль. Даже его, Павла Ивановича Закурко, начальника экспедиции, о котором шла молва, что он самый уравновешенныи в мире человек даже его смутило содержание радиограммы.
Человек на айсберге встал, сбросил шланг вниз на судно. Через четверть часа, когда траулер был на расстоянии около трёхсот метров, айсберг стал погружаться сначала медленно, как бы с трудом, затем всё быстрее и быстрее.
Павел Иванович ощутил, как страшно забилось сердце: Семеров избежал опасности. Слава богу, он успел отойти.
— Жёнушка, — тихо сказал Павел Иванович, — что случилось?
Когда-то давно — четверть века назад, на безлюдном приморском бульваре впервые увидел он свою Киру (не думая, конечно, в ту пору, что когда-либо назовёт её «своею»). Просто шёл чуть навеселе после пирушки и, остановившись у каменного парапета, засмотрелся на белую ночь, на спящие корабли, на красноватую полоску, окаймлявшую край небосвода. Расстегнул на рубашке ворот, вздохнул полной грудью. Ему было немного не по себе.
Павлу шёл тогда двадцать пятый год — возраст, когда человек ещё не «перебесился», как говорят старые люди.
За спиной послышались чьи-то негромкие, но уверенные шаги. Он не обернулся — тут из-за встречного не нужно перекладывать руля, под ногами земная твердь.
Шаги тем временем поравнялись с ним и уже начали было отдаляться. Тогда он глянул направо, поодаль шла очень молодая женщина, почти ещё девчонка. На ней была синяя в белую полоску юбка и такая же, только чуть посветлее, блузка.
Павел Закурко — до тех пор он вообще не имел опыта в обращении с женщинами — догнал прохожую и обнял за плечи. Она решительно стряхнула его руки и кинула на моряка взгляд, полный презрения:
— С ума сошли…
— Вы… вы… очень красивая.
Девушка покраснела и уже внимательней посмотрела на него: высок и строен, белокур, глаза синие и спокойные, лицо загорелое.
— Вы пьяны! — сказала девушка.
— А вы нет?
Девушка засмеялась. Она отошла на десяток шагов, опёрлась о парапет и стала смотреть на спящие корабли.
Ей нравилось сонное беспокойство, открывавшееся её взору: суда, тронутые ржавчиной, с бортами, на которых были вмятины от океанских волн.
— Я хочу быть около вас, — произнёс Павел и, несмотря на то, что был довольно пьян, удивился своей небывалой смелости.
Девушка, знавшая моряков и их манеры, инстинктивно сделала шаг вперёд, но затем снова остановилась.
— Чего вы от меня хотите? — серьёзно спросила она. — Шли бы домой спать.
— Дом у моряков там, — он кивнул в сторону гавани, — на корабле.
— Ах так?
— Ага.
— Ну и отправляйтесь туда.
— А если я не хочу?
— А чего вы хотите?
Павел, помолчав, подошёл поближе к девушке, стоявшей у каменной ограды.
— Шутник, — бросила она, отходя от него.
— Может, и вправду шутник, — пробормотал Павел и пошёл следом. В нём снова пробудился юношеский задор, из-за которого он, бывало, лез в драку.
— Обождите!
Девушка не останавливалась.
— Послушайте, мадемуазель, гёрл, леди, проводите-ка меня на корабль. Я пьян. А то без вас попаду ещё под машину.
Девушка не остановилась, думая, наверное, лишь о том, как бы отвязаться от моряка. И пришлось Павлу Ивановичу, 25-летнему белокурому моряку, в одиночестве возвращаться в порт. Он поругался с портовым вахтёром, потребовавшим предъявить документы, чуть было не набросился на того с кулаками, но сумел всё-таки обуздать, себя. Забравшись затем на койку, проспал до полудня.
Примерно через неделю, бродя по городу, Павел купил в каком-то неказистом киоске газету и неожиданно услышал знакомый голос:
— Морячок, сдачу забыли!..
Киоскёрша оказалась той самой девушкой, которая повстречалась ему ночью.
С тех пор прошло 25 лет. Павел Иванович никогда не думал, что время столь быстротечно.
Лишь порою, сидя в кино, наблюдая, как играют «Марченки» или «Гурченки» — так он обычно выражался о тех артистках, которые напоминали ему молодую девушку в синей юбке, — он чувствовал, как его старое выдубленное и избитое жизнью сердце пронзает светлая боль воспоминании.
И опять вспомнилось, что прошло целых четверть века. Теперь у него уже две дочки. Одна из них вышла замуж за офицера, другая дружила с парнишкой из профессионально-технического училища. Замужество первой сошло гладко, молодые подошли друг другу. Володя понравился и Кире Андреевне и тестю.
Павлу Ивановичу был по душе также и Анин дружок. Однако Кира Андреевна поглядывала на парнишку косо, лишь из вежливости не указывая ему на дверь. Подумайте, какой-то ремесленник, а имеет виды на дочь капитана дальнего плавания и ныне начальника экспедиционного лова.
У семьи Закурко есть своя автомашина, водит её та же Кира Андреевна. Их
