аплодисментами и выделением адреналина, а также бензола и некоторых других газов. В массе костюмов присутствовали одеяния разных окраин империи, индийские чалмы, папуасские набедренные повязки, эскимосские меховые изделия. Какой-то каннибал даже пытался оборвать оратора: «Зачем говорить, что богатый человек всегда плохой? Мы однажды такого съели – оказалось, хороший». Но людоед тут же был изгнан за оппортунизм. Как всегда первой освободилась от пут сексуальная сфера: затерявшиеся в углах забастовщицы довольным хихиканьем выдавали свое присутствие в объятиях окружающих мужчин. Нередко люди, изрядно хлебнувшие пива, выходили к забору по нужде. В общем, отдых был содержательным.
– Писающие на забор большевики – это что, пощечина буржуазным вкусам? – поинтересовался Уотсон, но Холмс был сосредоточен на другом.
– Мне кажется, кто-то пялится на горлопана из-за кулис. Но пройти туда через сцену нам не придется. На пути еще более крепкие ребята, чем у дверей. Мы сейчас выйдем на воздух и попадем в «Лучший мир» со служебного входа.
Однако, тыл барака прикрывало двое бдительных часовых. Вдоль наружной стены поднималась лесенка к двери в аппаратную, около которой переминался первый охранник. Второй топал туда-сюда у первой ступеньки. Этого обезвредил Уотсон, нырнув под лестницу и вынырнув оттуда, чтобы наложить компресс с хлороформом на внимательное лицо часового. Верхнего же охранника ссадил вниз Холмс, использовав малайское духовое ружье и стрелку, смазанную усыпительным средством.
Товарища Пантелея нашли за кулисами в руководящей позе. Хорошо смазанные сапоги выдавали его и на этот раз.
– Откуда, товарищи? – постарался не обнаружить своего удивления агент ГПУ.
– Мы революционные мусорщики из Уайтчэпела.
– Разве к вам не приезжал уполномоченный? Разве вы забыли, что первый признак революции – это дисциплина передового пролетарского отряда.
– Уполномоченный не приезжал. А мусора у нас выше головы. Мы его даже подвозили со свалки для укрепления наших позиций. Только что нам теперь с получившейся вонью делать?
– Эта вонь деморализует эксплуататоров, – уверенно сказал товарищ Пантелей.
– А нас?
– А нас нет. Не может быть у нас такого ханжеского чистоплюйства, как у имущего класса.
– Убедительно звучит. – Холмс снял носок, также входивший в комплект новой одежды, и поднес к носу «товарища». Тот отшатнулся, чтобы побороть запах, а сынок великого сыщика заговорщицким тоном произнес. – Вы, случаем, не продаете складную баррикаду?
– Ваши документы, – всполошился товарищ Пантелей, почуяв классовым чутьем неладное.
Не получив ответа на свое требование, закулисный деятель позвал подручных, однако никто не явился на зов.
– Товарищ Пантелей, ждем ваших показаний о том, кто и где вводит психотропные химикаты в лондонский водопровод?
Собеседника из «товарища» не получилось. Он рванулся в сторону сцены, но предусмотрительный Уотсон сделал ему подножку. Рухнувший агент потянул из сапога револьвер, но Холмс выбил «товарищ маузер» окинавским ударом мае-гери. Агент Пантелей заорал, но бурные продолжительные аплодисменты в зале разметали пронзительные звуки его голоса. Возбудитель Ривс на сцене как раз сказал про справедливый рабочий кулак, обрушивающийся на жирный буржуазный загривок.
Наконец агент унялся и заявил вполне спокойно.
– Наклонитесь, я все скажу.
– Очень интересно послушать.
Но когда Холмс склонил голову, товарищ Пантелей сунул нож в беззащитный живот джентльмена. Еще немного бы и каюк… однако Уотсон успел использовать зулусский ассегай для нейтрализации агента. Тот дернулся и затих.
– Настала очередь спросить: что вы наделали, Уотсон? – возмутился Холмс. – Если он сейчас уйдет в мир иной – я представляю, какой металлургический рай у большевиков – нам вовек не найти концов этого преступления.
– Не думайте, Холмс, что вы смогли бы продолжить расследование с дыркой в животе. Нам лучше поскорее осмотреть агента и расстаться с местом происшествия.
– Не могу с вами не согласиться.
Джентльмены срочно вывернули карманы и пазухи одежды у лежачего деятеля международного рабочего движения.
– Тут какие-то ампулы, Холмс.
– Дайте-ка сюда. Анализ, увы, провести мы не сможем. А вот вколоть больному одну из них мы вполне в состоянии. Шприц у меня всегда с собой, также как и запасные трусы. – Холмс поспешил с инъекцией.
Вначале ничего существенного не произошло. Затем тоже, за исключением того, что…
– Вы видите, Холмс, какой-то свет над его головой. Не нимб. Там словно открылся люк и появилась смутная фигура, до пояса, с усатым лицом и трубкой в руке.
– Видел и вижу. Если я не ошибаюсь, объемное изображение похоже на одного нынешнего вождя. Все- таки, Уотсон, поглядывайте иногда на черный ход. Кстати, вы верите в разную чертовщину?
– Я приверженец англиканской церкви. Там это не принято. Но посмотрите, тень вождя будто втекает в тело агента.
– Наглядное пособие по вселению сильного в слабого.
Ни с того ни с сего смертельно раненый стал беззвучно подниматься и вскоре уже стоял на ногах.
– Гдэ я? – спросил он на английском, но с сильным кавказским акцентом, как догадался Холмс.
– На съезде, товарищ Сталин. Вы собирались сказать нам, где применять средство, а потом идти и выступать. Народ ждет.
– Водонапорная станция на… кхе-кхе. – Полутруп, будто почуяв подвох, смолк и сделал несколько шагов, потом заговорил о чем-то своем. – Ва-пэрвих, я скажу им, что рэшающий пэревес сил уже на нашей старане, ва-втарих… – тут сияние над его головой сменилось тьмой и тело, рухнув, стало совершенно бездыханным и неподвижным.
– По-моему, товарищ Пантелей сам виноват, что у него возникли проблемы, – сказал эпитафию Холмс. – Жизнь все-таки отдал он неизвестно за что, причем в первый раз не чужую, а свою.
– Сматываемся по-быстрому, как говорят наши русские друзья, – шепнул Уотсон.
– Надеюсь, тень вождя будет еще нам полезна. Захватим труп с собой, – неожиданно произнес Холмс ужасные слова.
Михаил Петрович прочитал и хмыкнул. Он хмыкнул дважды. По-моему, до него не все дошло. Или он был несколько хитрее, чем казался на первый взгляд.
– Это критика? – на всякий случай поинтересовался он.
– Это самокритика, – возразил я.
– Не сметь зажимать самокритику, – старец вспомнил какой-то лозунг поросших мхом времен и захихикал довольный.
Затем он ввел меня в мир своей молодости, заполненной не свиданиями на берегу речки, а неустанным истреблением вредного и ненужного элемента. «И что интересно, Борис. Кого-то мы может и зря шлепнули, инженера там или физика-химика. Но ведь, в основном, под косилку шли алкаши, тунеядцы, бабы распутные, поэтишки-бездари.»
В общем, выделил пенсионер тысячу баксов, по-большевицки, без процентов. НО! Какое большое «но». Прямо два столба с перекладиной. Вернее, рукопись Михаила Петровича, которую надо было мне переписать человеческим языком и литературно разукрасить. «Записки старого чекиста» называется, в пятьдесят страниц длиной. Рассказывала она о борьбе со всякой сволочью, которая оказалась недостреленной, и вот нынче распустилась. И еще в ней вспоминалось, что руководство хоть грудью, но обязано было накормить народ, и что Владимир Ильич лишь казался жестоким, он просто любил, когда все его слушаются. И симфоний у нас было, хоть задницей ешь. А Лев Толстой крестьян приглашал на барщину лишь три дня в неделю, и еще три дня они должны были читать его сочинения, которые писатель якобы случайно оставлял в поле. Причем, нерадивого читателя нередко пороли на конюшне. И правильно, потому
