фельдмаршалу, он решал вопросы побед или поражений. Правда, с течением лет он становился все более властолюбивым, что, к сожалению, не прибавляло ему справедливости. Вне гоночной трассы Нойбауэр был одинаково внимателен ко всем, особенно за завтраком, обедом или ужином. Однако в его 'конюшне' были 'любимые лошадки', которым он отдавал предпочтение. Много лет одной из них был Руди Караччиола, его близкий друг, затем его сменили иностранные мастера, а с 1938 года Нойбауэр всеми средствами продвигал Германа Ланга.
Я лично так и не попал в число этих любимчиков. Ни разу мне не поручалось 'испытать' специальные, особо надежные шины, как, например, Караччиоле — единственному из всей команды — на гонках по треку АФУС в 1931 году. Ни разу в ночь перед стартом мне не заменяли потрепанный тренировочный мотор на новый, как это сделали Герману Лангу перед состязанием на 'Большой приз Швейцарии' в 1939 году. Ни разу я не увидел на своем двигателе дополнительный карбюратор, какой был поставлен в Реймсе тому же Лангу незадолго перед розыгрышем 'Большого приза Франции' в том же году.
Даже непосвященный легко поймет: при равных возможностях лучших водителей именно такие мелочи и определяли успех или неуспех. К тому же чувство ущемленности в сравнении с кем-то другим угнетало морально.
Нойбауэр отлично умел 'угощать' нас подобными горькими пилюлями, которые не скоро удавалось проглотить. Чтобы помочь Лангу победить Караччиолу в дождь — а Караччиола славился как 'всепогодный ездок', — он применил чисто психологический прием: в период испытательных заездов, когда лило как из ведра, Лангу снова и снова поручалось выезжать на трассу, чтобы дать ему привыкнуть к особенностям мокрой и скользкой дороги. Нойбауэр намеренно называл ему неверное, меньшее, чем в действительности, время прохождения кругов, чтобы повысить его уверенность в себе, в своем мастерстве. И ему в самом деле удалось сделать своего протеже истинным 'дождевым гонщиком'. Что же до нас, 'стариков', меня и Караччиолы, то мы, естественно, возмущались всем этим, делались угрюмыми и злыми.
Во время довольно бурных совещаний перед гонками, когда шло теоретическое обсуждение всех мельчайших подробностей, толстяк Нойбауэр, словно восседая на троне, по-королевски требовал от своих 'вассалов' безоговорочного выполнения его приказаний. Однако он был не только нашим 'регентом', но и умел толково позаботиться о насущных нуждах семьи гонщиков и механиков, вникал во все их горести и затруднения. Он подыскивал всем кров, обеспечивал размещение и ремонт машин, недреманным оком следил за 'нравственностью' своих 'овечек', по возможности удовлетворял все особые пожелания, касающиеся еды и питья. Так он завоевал себе доверие и авторитет. Он мастерски приготовлял смесь из малаги, черного кофе, сахара, яичного желтка и некоторых пряностей, которую мы прозвали 'Альфредо- коктейль'. А когда по вечерам, после изнурительного дня, Нойбауэр, блаженно потягивая виски, рассказывал нам: какие-то уморительные истории, мы забывали про все его недостатки.
В общем, мы глубоко уважали его...
Уж если не повезло…
Перед началом официальной тренировки на Нюрбургрииге к 'Большому призу Германии', розыгрыш которого был назначен на 15 июля 1934 года, я на особой тренировочной машине много раз 'прокрутился' по трассе, проверяя маленькие усовершенствования двигателя и шасси. Еще утром мне посчастливилось показать прямо-таки сказочное время, а после обеда даже улучшить его. И уже на закате, на заключительном круге, стряслась беда: на участке близ Хатценбаха, где шоссе выходит из лесу, изгибаясь влево, и дальше устремляется круто вверх, я был ослеплен лучами заходящего солнца. Непроизвольно я дернул руль, тут же заметил свою ошибку, мгновенно скорректировал ее - но поздно! Машину несколько раз крутануло, занесло в канаву, она перевернулась и вновь встала на колеса.
К счастью, во время штопора и пике я не выпал из машины и 'приземлился' вместе с ней. Иначе от меня не осталось бы и мокрого места, уж это точно. Меня нашли перегнувшимся вперед, с головой, прижатой к рулевому колесу.
Сутки я провел без сознания, потом очнулся. Где я, что со мной произошло? Неуверенной памятью я мысленно пытался воспроизвести случившееся. Вспоминая, я, видимо, невольно пошевельнулся. Медицинская сестра, дежурившая около меня, сейчас же встала и осторожно прикоснулась ладонью к неперевязанной части моей головы.
'Ну, вот вы и в порядке', - радостно сказала она.
Нажав на кнопку звонка, она сообщила о моем пробуждении кому-то еще. Вскоре появился главный врач со своей свитой. Это было скорее приветствием и поздравлением с возвратом к жизни, нежели визитом лекарей.
Первый диагноз врача больницы местечка Аденау гласил: перелом четырех ребер, ключицы и предплечья, разрыв лопатки, тяжелая контузия всего тела. Позже в довершение ко всему у меня признали еще и сотрясение мозга и перелом костей черепа.
В первые дни я страдал от сильных болей. Но множество знаков сочувствия и симпатии, зачастую исходивших от совершенно незнакомых людей, облегчили мне этот тяжелый период. Снова и снова распахивалась дверь, и медсестры приносили в палату свежие цветы. Тихонько смеясь, они обсуждали, где бы еще найти вазы для них.
Почта доставляла мне целые ворохи писем, многие от детей и подростков. Они от всего сердца желали мне скорейшего выздоровления.
Все это придавало мне сил и бодрости, укрепляло мысль, владевшую мною днем и ночью: поскорее поправиться и вернуться к любимому делу.
Однажды я уже доказал свою 'живучесть' и волю, способную, как говорят, горы своротить: в 1931 году во время гонок в горах, на участке, покрытом щебенкой, зад моего тяжелого ССК15 внезапно скользнул вбок, налетел на кучу камней, и машина перевернулась колесами кверху скорее, чем я успел испугаться. Я повис на привязных ремнях головой вниз, и вместе с машиной меня протащило еще несколько метров вдоль кювета.
Но тогда мне все-таки повезло: я отделался тяжелым повреждением челюсти, сотрясением мозга и переломом нескольких ребер...
И вот я опять лежал в гипсе и не знал, смогу ли после поправки снова как ни в чем не бывало сесть за руль.
Надо было привести в порядок мысли, ясно обдумать свое положение. В одном я ни минуты не сомневался: узнав про мою аварию, мои соперники втихомолку радовались. Они просто радовались тому, что на трассе стало одним конкурентом меньше.
А если, мол, его долбануло так, что он уже вообще не сможет соперничать с нами, что ж, тем лучше. Именно так они и рассуждали. 'Они' - это, по сути, все скоростники.
Да, таковы были нравы. Впрочем, я и сам, честно говоря, не рассуждал бы иначе. Конечно, такая позиция может показаться бессердечной и даже крайне жестокой человеку, который каждое утро идет на службу, проводит там полжизни рядом с каким-нибудь коллегой, о котором знает все, с которым делит радость и горе и лишь редко желает ему зла.
Однако все это объясняется отнюдь не каким-то особенным характером автогонщиков, а единственно обстановкой и условиями их тяжелого и опасного труда.
Но так я говорю сегодня. Тогда же я не понимал этого даже в отдаленной степени. Тогда я хотел побеждать, как и всякий другой. А ради победы на карту ставилось очень много, порой сама жизнь.
Разумеется, никто никому не желал смерти. Но если соперник попадет в больницу и задержится в ней подольше - очень приятно! Тут и совесть твоя чиста и больше надежд на исполнение твоих честолюбивых замыслов.
На сей раз не повезло мне. Я отлично понял, что стою в начале тернистого пути, в конце которого я должен вновь 'присутствовать', так же как, скажем, боксер, празднующий свое возвращение на ринг.
Многие знаменитые автогонщики прошли через это испытание задолго до меня. И каждому из них пришлось показать, из какого он теста сделан. Больше всего мучила неизвестность: сяду ли я вновь за руль или должен буду навсегда оставить свой спорт? Но я был тверд, и никакие переломанные конечности, никакие контузии и искромсанные части тела, никакая мигрень не могли умалить мое горячее стремление в кратчайший срок вернуться в строй.
