одновременно наблюдает за окрестностями.
— Теперь, — сказал я Миранде, — хорошенько вбейте себе в голову следующее: под матрацем у вас револьвер, и он единственный, что есть у меня. Не пользуйтесь им зря, а только в исключительном случае, стреляйте только наверняка, иначе будет плохо.
Я сейчас спущусь к Сигелле и скажу, что вы согласились быть благоразумной и делать все, что вам скажут. После этого я постараюсь устроить так, чтобы выйти под каким-нибудь предлогом из дома, чтобы встретить полицейских, которые должны быть где-то поблизости. Если же сразу после моего ухода услышите выстрелы, значит со мной все кончено, хватайте револьвер и воспользуйтесь им, чтобы проложить себе дорогу из дома. Когда выйдите, идите по тропинке до холма, за которым большая дорога, и там вы, безусловно, встретите кого-нибудь. Там должна быть полиция.
— Хорошо, Лемми. Я знаю, что все, что могла бы я сейчас сказать, ничего не значит, но я нахожу вас замечательным и докажу это, если когда-нибудь у меня будет возможность…
— Согласен, — сказал я, — совершенно согласен. И, если хотите, можете уговорить старого ван Зелдена поставить мне один или два монумента в стиле колонны в честь Нельсона где-нибудь в районе 42 -й стрит.
Сказав это, я вышел.
Закрыв дверь, я сделал вид, что запираю ее. Я снял со своей связки ключ, не от комнаты Миранды, прошел по коридору и отдал его типу, который сторожит у окна.
Я подумал, что где-то видел уже этого типа и стал вспоминать где.
Потом я спустился в салон. Сигелла сидел за столом, курил и листал какие-то документы. Конни сидела в углу и просматривала журнал мод.
Сигелла поднял голову.
— Ну, как поживает девочка, Лемми? Она, наконец, одумалась и стала благоразумной?
— Все идет отлично, — улыбнулся я. — Она немного нервничает, вот и все. И ты бы тоже нервничал, если бы был на ее месте, не сомневаюсь в этом. Я говорил с ней, она меня выслушала, будь спокоен. Она уверила меня, что будет выполнять все распоряжения. Я убедил ее, что делать это необходимо, если только она хочет увидеть свой родной городок.
Он покачал головой.
— Что бы она ни делала, она никогда больше не увидит свой городок.
Он снова улыбнулся, и я уверяю вас, что дорого дал бы за то, чтобы бейсбольным ударом стереть его улыбку.
— Когда получим выкуп и притаимся где-нибудь в уголке, я снесусь с одним типом в Аргентине, которого хорошо знаю и который за небольшую плату избавит нас от Миранды. И это будет самым лучшим концом нашего дела. Когда старик ее так и не дождется, ему можно будет сказать, что она отправилась в Буэнос-Айрес. Мы не могли запретить ей этого. Можно будет устроить, будто она отравилась по собственному желанию. И если он будет настаивать и интересоваться, что могло с ней произойти, это будет уже его дело.
Я взял из коробки сигарету и закурил.
— Ты считаешь, что это действительно необходимо? А что мешает нам бросить девочку после того, как деньги будут получены? Если ее нигде не увидят, это приведет к неприятностям.
— Не говори таких вещей, Лемми! Ты воображаешь, что я позволю ей пойти и рассказать о нас во всех углах планеты? Она знает нас, она знает про наши дела, и если ты думаешь, что я буду рисковать тем, что меня поджарят из-за крошки, которую я увез и которая может меня узнать, ты серьезно заблуждаешься на мой счет. Будет лучше отправить ее в Аргентину, чем убить, потому что я думаю, что по истечении восьми дней она будет очень довольна, если ей удастся пустить себе пулю в лоб. Тип, к которому мы ее отправим, не имеет себе равных в искусстве уговорить девочку покончить жизнь самоубийством.
Я встал.
— Очень хорошо, здесь командуешь ты. Но я хочу немного подышать воздухом, это пойдет мне на пользу. В камерах Брикстона стоит затхлость, так как они не проветриваются и еще менее вентилируются, чем в двух других тюрьмах страны, которые я знаю.
— Отправляйся, — сказал Сигелла. — Иди погуляй, Лемми, но будь осторожен, и не слишком далеко уходи. У меня тут расставлены люди в кустарнике и перелеске. Они наблюдают за окрестностями. Сейчас будут зажжены огни, чтобы самолет мог приземлиться. Примерно через час мы сядем в самолет и тогда — прощай, Англия.
Я вышел, прошел через вестибюль, открыл входную дверь и оказался на улице.
Ночь была замечательная, все видно, как днем. Я обошел вокруг дома и ничего не увидел, кроме того что в двух-трех местах стояли караульные. Потом направился по аллее, по которой мы с Конни приехали, в сторону большой дороги.
Дорога больше похожа на широкую тропинку, окаймленную густым лесом с одной стороны, а с другой — огорожена изгородью. Там, вероятно, должны взлетать и садиться самолеты.
Прошу поверить, что Сигелла этот угол выбрал очень хорошо. Место было так же пустынно, как Сахара. Я не совсем еще уверен, что ему не удастся выполнить намеченный план. Я обвел взглядом окрестности. Оттуда, где я стою, отлично видно большую дорогу. Но там ни одной машины, ни одного полицейского, вообще ничего. Я начинаю думать, что дело повернулось для меня очень неприятно. Возможно, нарушилась радиосвязь. Такое я наблюдал раньше и у нас. Херрик и полицейские отправились, наверное, в другое место.
Неожиданно на дороге из Хай Уиком показалась идущая в моем направлении на бешеной скорости автомашина. Сначала я подумал, что это головная машина отряда полиции. Я ошибся. Приблизившись к повороту, машина свернула и помчалась в направлении холма, не снижая скорости. А водитель машины, видимо, совершенно обезумел, потому что гонит машину, как сумасшедший.
Я стоял у дерева, как прикованный, и смотрел на дорогу. Машина теперь направляется прямо на меня. Она немного сбавила скорость, поднимаясь на холм. Я вижу, что это большая спортивная машина и что ведет ее Йонни Малас.
Кепочка надвинута на глаза, голова перевязана, и кровь стекает по щеке.
Я прыгнул на дорогу и поднял руку. Он остановился, и я подошел к нему.
— Что такое с тобой, Йонни? Ты так возбужден! Что случилось? Он дышал с трудом, и нужно было быть слепым, чтобы не видеть, что его здорово задело.
— Подойди-ка поближе, Лемми. Мне надо кое-что тебе сказать. Я нагнулся к окну, он быстро высунул руку, поймал меня за воротник; я заметил у него в другой руке револьвер. Он был похож на всех дьяволов ада, а по затылку его стекала струйка крови. Он, видимо, получил пулю в голову.
— Наконец-то я держу тебя, проклятый подонок, продажный агент! Сейчас ты сдохнешь, вот увидишь!
— Послушай, Йонни, — сказал я, — что с тобой делается, Боже мой? Ты немного чокнутый или что?
— Так вот как ты свел счеты с Боско, проклятое отродье легавых! Я не настолько недоразвит, как ты думал, и когда ты вышел из своих апартаментов на Джермин-стрит, я остался там и видел, как легавые уводили от тебя Боско. Я убрал этого проходимца и дерьмо, когда полицейские сажали его в машину. Я убрал его, а сейчас покончу с тобой, дерьмо!
— Не строй из себя дурака, Йонни! Внимание, вот они!
Он сделал то, что я и ожидал. На секунду повернул голову, и я нанес ему сильнейший удар, схватив другой рукой револьвер. Он пытался сопротивляться, но у него не хватило больше сил, и мне не стоило труда вырвать у него оружие.
Как болван, я считал себя хозяином положения, и немного отошел от машины, но он вдруг нажал на педаль газа, и машина тронулась.
Я прицелился в заднее колесо и выстрелил. Йонни, у которого в машине был другой револьвер, повернулся и послал в меня две или три пули.
Я поймал одну на бегу в плечо, около нерва, и завопил, потому что боль была адская. Револьвер выпал, и пока я его подбирал, Йонни уже наполовину съехал с холма.
Я выстрелил еще четыре раза, надеясь, что задел его, черт возьми! Потом стал бежать за ним, потому
