разворотил ногами камни Лёнькиного жёлоба.
Покончив со всем этим, я забрался по откосу наверх и лёг на жёсткую траву. Было нестерпимо жарко.
Я долго так лежал, а потом увидел, что кто-то спускается в карьер. Это была Шурочка. Она не могла увидеть меня, и я смотрел, куда она пойдёт. Она подошла к роднику и остановилась. Очевидно, она ничего не знала о Лёнькиной затее, потому что долго и удивлённо рассматривала развороченные каменья, куски глины и водосточную трубу.
Теперь она стояла совсем близко от меня, и я видел её лицо.
Интересно наблюдать человека, когда он думает, что его никто не видит. У многих при этом можно заметить совсем другое выражение лица, и наблюдать это не всегда приятно. Но Шурочка и наедине была такой же, как с нами. Я видел, как с весёлой серьёзностью она оглядела всё, что было вокруг неё, потом улыбнулась и стала исправлять разрушенное.
Я лежал и ждал, когда она кончит. Я ждал, когда она уйдёт, чтобы снова всё разрушить. Дело у неё подвигалось медленно, некоторые камни откатились далеко, и ей тяжело было таскать их наверх, но она их всё-таки таскала и скрепляла глиной, ещё не успевшей высохнуть.
Руки у неё были вымазаны в глине, и зелёная лента, которая у неё сползала с головы и которую ей приходилось поправлять, тоже была вымазана в глине.
Мне вспомнилось, что в тот день, когда я впервые увидел Шурочку, её лента тоже была выпачкана глиной, и мне почему-то стало не по себе, и мой поступок стал мне казаться не совсем хорошим.
Ещё я вспомнил, какое бледное и милое лицо у неё было в тот день, когда мы с Лёнькой навестили её во время болезни, и мне стало совсем грустно.
А она всё возилась внизу с этим жёлобом, и я видел, что ей это тяжело, но ничего не мог сделать. Сойти к ней — это значило признаться в том, что виновник разрушения — я.
Стараясь не глядеть на Шурочку, я лёг на спину и смотрел в небо, но оно было раскалённое и тусклое, и смотреть на него было больно. Горький дым горящего торфа стлался надо мной, и, кроме неба и дыма, ничего не было.
Посмотрев вниз, я увидел, что Шурочка возится с большим камнем, и видно было, что поднять его ей не удастся.
Тогда я не выдержал, встал и спустился к ней по откосу. Она даже не удивилась мне, а когда я сказал ей, что это Лёнькина работа и я её разрушил, она только спросила меня: «Зачем?», но я промолчал.
Теперь я подтаскивал камни, а Шурочка скрепляла их глиной.
Когда всё было кончено и вода снова побежала по жёлобу к лужам, тогда мы пошли домой.
— Я бы всё равно проиграл пари, — сказал я Шурочке, когда мы ступили на шоссе. — Смотри направо.
Справа на небо наплывала туча, она была большая и тёмная и двигалась быстро, вырастая на глазах у нас. Теперь она казалась такой же огромной и тяжёлой, как земля, и небо между тучами и землёй было зажато как бы в гигантские, неуклонно сдвигающиеся клещи.
Туча догнала нас и закрыла над нами солнце. Мы шли, шли по старому шоссе, и гром гремел прямо над нами, и прямо над нами ломались фиолетовые клинки молний, а когда мы перешли мост, тогда на нас упали первые капли дождя, первого дождя за это жаркое лето.
