Овидий в изгнании

что она одна – что только ею – – Рыбы из аквариума выглядывали с интересом, облокотясь на плавники, и ждали, как пойдет трогательная сцена меж человеком и женой. Между тем в их аквариуме, который начал функционировать как телеприемник, стало видно, как в соседнем подъезде, у того человека, который когда-то спотыкался о корни люстры, на его ковре, с невыводимым пятном от супа, персидский шах так влюбился в прекрасную серну, что жить без нее не мог, и, казнимый ежеденно ее холодностию, в конце концов наложил на себя руки, совершив тяжкий грех, и валялся непогребенный до тех пор, пока мужик, ходивший по нему ногами, не вытерпел и не сказал, что это не соответствует никаким санитарным нормам и что надо его достойно похоронить. На вопрос жены, кто этим, с его точки зрения, должен заниматься, он отвечал, что, насколько можно заключить из осмотра ковра, у покойного никого ближе, чем они двое, на этом свете не осталось и долг погребения лежит на них. И у него хватило упорства отправить ее в областную библиотеку, где она искала протокол захоронения персидских шахов, а потом усадить ее на две недели вышивать по вечерам на этом ковре крестом, как ее учили в школе, правильный катафалк и нескончаемую скорбную процессию с многочисленными орденами и медалями покойного, и лишь с большим трудом она отвоевала у своего мужа, возглавившего комиссию по организации похорон, право не вышивать на ковре надгробные речи, выходящие изо рта пузырями, как в комиксах, и написанные куфическим письмом. А прекрасная, но жестокая серна, когда процессия проходила мимо нее, пережила такое потрясение, что от мук совести превратилась в свою мраморную статую, и ее поставили на могиле покойного в предостережение всем жестоким, что остаются еще в подлунном мире. Для некоторых деталей вышивки жена мужика хотела пригласить из соседнего подъезда жену Пикеева или кого-либо из его дочерей, которые славятся своим рукодельем, но поскольку у Пикеева был в тот момент массированный запой, там все были разнообразно заняты, так что даже обрушение дома прошло для них малозаметным. Все это видно было в аквариуме, как на ладони, среди кормушек, колесиков и рыбьих домиков, но все рыбы были повернуты к этой увлекательнейшей истории вуалевыми хвостами, поскольку перипетии одного человека, как лица, оплачивающего их корм, были для них важнее, и при известных условиях, если бы кто- то взялся за драматическую обработку этого эпизода, рыбы составили бы в этой драме отличный хор, умей они при этом петь. Но широкий лист папоротника, испятнанный пурпурным лишаем, развернулся тяжелою кулисой, заслонив человека с его женой от рыбьих глаз, и рыбам этой квартиры оставалось только мечтать о такой активной роли в жизни людей, какая, скажем, разворачивалась семью этажами ниже, где жена человека, в свое время видевшего за окном салаку, снова купила салаку, но, на этот раз сумев инсталлировать ее в холодильник, была вынуждена видеть, как при сотрясении дома ее холодильник, с тем остервенением, с каким вообще этот текст отделывается от своих героев, распахивается и выпускает из себя длинную рыбу, с облегчением расправляющую на полу закоченелые члены. Жена человека намерена была подойти и рыбу на руки взять, но из-за сотрясений дома скользкая салака понеслась по линолеуму, ушла у нее из пальцев (это напоминало какую-то сцену лова с острогой из Купера) и, докатившись до комнаты, очень ловко попала под ноги мужу, перемещавшемуся откуда-то с газетой, заставив его рухнуть плашмя, а сама откатилась под сервант и выглядывала оттуда с удивительно уютным видом, как бы спрашивая: чего это вы, хозяева, взгомозились? что у вас за шум, а драки нет? Хозяйка кинулась за ней, но дом качнулся в обратную сторону, и салака, использовав своего распластанного хозяина как горнолыжный трамплин, гордо взмыла в воздух, прогудела у хозяйки мимо виска и снова оказалась на кухне, где в момент ее прибытия что-то рухнуло, так что любая грамотная баллистическая экспертиза по звуку вычислила бы траекторию салаки и ее нынешнее местонахождение. Но жена была больше по закупкам, чем вычислять траекторию, а тут как раз в дверь кто-то зазвонил, и хотя ее пластающийся муж кричал, чтоб никого не пускала, потому что мало ли кто там сейчас, но она почему-то от потери соображения рассудила, что это кто-нибудь из профессиональных ловцов салак, как бывает, что обходят по подъездам люди, ориентированные на мышей, и что, возможно, это сам Павел Сергеевич, чьи успехи в одолении рыб были известны. Это, правду сказать, не был Павел Сергеевич, потому что истинный Павел Сергеевич со своего шестого этажа в этот момент с оцепенением смотрел, вцепившись побелевшими пальцами в подоконник, как их дом, этаж за этажом, уходит, трясясь и стеня, в кипящую землю, но она этого не знала и предупредительно крикнула в дверь, что все, что ему доведется в этом доме поймать, принадлежит ей, и только на таком условии она его впускает. В дверь веско вошел Недоручко В.А., 1956 года рождения, все еще с каслинским литьем в размозженной голове, и представился Сергеем Михайловичем. Он оказался среди людей, на том свете по недоумию возбужденных проповедями Терентия Гальбы, – до того, что решил проверить, так ли яростно и интересно все в этом мире, который ему не вовремя привелось покинуть, и какими-то путями выполз оттуда через подвал, мертвецки пахнущий лежалой картошкой. Жена, смущенная состоянием его головы, по которой видно было, что профессиональных знаний в ней немного уцелело, а те, что есть, заветрились, все же пустила его в дом, поскольку он выказал такое намерение, и гостеприимно сказала: «А вот тут у нас салака». На мебель Недоручко смотреть не стал, недружелюбный к человеческому искусству с тех пор, как, встретившись с настоящим Плутоном, он увидел, до какой степени на него не похожа та отливка, что сидела у него в голове, так что если бы милиции понадобилось найти его по этому портрету, она ничего бы не добилась, – но салаку пошел посмотреть с интересом, потому что, будучи нрава созерцательного, часто сидел у Стикса, наблюдая, какие странные породы берут там на мотыля. Сев на корточки, он с интересом оглядывал кухню в этот ракурсе, ища, откуда блеснут салачьи зубы с прилипшей паутиной, но в дверь опять зазвонили, и он, сказав, что откроет, пошел и распахнул дверь перед скелетом, которого наготу ничто не прикрывало, кроме галстука, и если жена самонадеянно претендовала на все, что попадется Сергею Михайловичу в ее доме, то тут она поняла, что сразу надо было очертить круг притязаний, чтобы не было непонимания в дальнейшем. Что не стоит пускать скелет в дом, они как-то сразу все поняли, но он, никого не спрашиваясь и видя, что тут весело, хотел было перенести костяную ногу через порог, как вдруг те самые трубы, что обусловили цветение странных орхидей в квартире одного человека, с сатаническим шипом пустили кипящую струю поперек двери, и пройти сквозь нее стало невозможным. Эта струя размыла купленный давеча хозяином торт «Тирамису», приготовленный по старинной технологии, со всеми теми афродизиаками, которым он обязан своим названием, и пролетавшие над пахучим кипятком мухи, забыв о первоначальной цели полета, с обезумевшими глазами начинали гоняться друг за другом. Стоя по обе стороны того, что в старых вузовских учебниках литературы назвали бы «пряно-эротической струей», обитатели квартиры, с одной стороны, и скелет при галстуке, с другой, не видели, как возникший на лестничной клетке призрак Серафимы Павловны, с бесплотною улыбкой поглядев на их стояние, в знак прощания наклонил голову, через которую видно было синюю краску лестничных стен, и пошел дальше вниз, к подвалу. В это время дом дал новый крен, и салака, опрометью прокатившись по насторожившейся квартире, вверглась с огненными брызгами в дымную ширь меж дверей, выскочила оттуда с выражением самой недвусмысленной похоти на длинном лице и накинулась на хозяйку, мало стесняясь присутствием ее мужа. Та, однако, не будь дура, выхваченным из Недоручки каслинским литьем убила салаку влет, и с лицом, разгоревшимся от охоты и действительно прекрасным в эту минуту, вставила чугунного Плутона обратно в паз, сказав: «Спасибо, Сергей Михайлович». Со смешанным чувством смущения и облегчения покидаем мы эту историю. Все шло, нет – летело к концу. Петров, решившийся-таки выскочить из квартиры, поскольку гнев оказался в нем деятельнее страха, бежал, задыхаясь, вверх по лестнице, следом за улетающими брюнетками, в то время как дом, внутри которого он бежал, с той же стремительностью двигался в противоположную сторону. От жены, углубившейся в свое внезапное бессмертие, как в самое большое испытание из тех, что ей выдавались, он, тигриным скоком расстилаясь над лестницами, мимо мертвых глаз, уставленных на него из подвала, мимо кипящих сладострастием загробных рек, на чьих заливных лугах чугунный Плутон, восстав из чьей-то головы, победно овладевал плачущей племянницей, средь вдовьего стона несущих конструкций, мимо страшных руин Серафимы Павловны и таких же, но умиротворенных руин Ивана Петровича, подле которых уже никого не было, мимо запертой двери Павла Сергеевича, из-за которой неслись крики, что он еще так молод, и наступающих на лестничную клетку джунглей одного человека, мимо всех тех людей, с их бедной опытностью, которые квартировали здесь и чье сердце неотступно находилось в чьих угодно руках, только не в их собственных, Петров, с неистово бьющимся сердцем, вслед за извивающейся брюнеткой вынесся, выбив головой люк, на самую башенку и застал еще тот момент, когда с вершины дома, торжественно и мрачно погружающегося в кипящие пропасти земли, можно было видеть спокойное небо субботнего вечера и красное солнце, укрывающееся за соседними домами. Хочется надеяться, что Петров успел застать это мгновенье, в котором, кроме него, никто больше не присутствовал, и услышать, стоя со свернутой газетой на краю