нем...
У Выговского поплыло перед глазами лицо Гармаша.
Стиснув эфес сабли, проскрежетал:
– Лишнее себе позволяешь...
– Избави бог! – перекрестился Гармаш.
– Язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь?
Встал и нагнулся над Гармашем.
– Знаю, пан писарь, и не первый год знаю. И люблю, и уважаю, и придет время, когда возглашу со всем достойным людом славу тебе, как гетману Украины. Придет время... – Гармаш сыпал слова, как горох. – Разум твой и сила достойны того. И до сей поры не понимаю – почему он, а не ты? А?
Почему?!
– Молчи, – зло сказал Выговский, – молчи! – Сел и закрыл лицо ладонями.
Гармаш придвинул кресло ближе.
– Разум у вас королевский. Пусть теперь он. Вся чернь за ним идет, как овечье стадо. Смрад вокруг и пыль, а нам прибыль, прибыль, пан Выговский. Кто с умом, пусть оглянется и о маетностях своих подумает.
Шляхту он-таки напугал, что правда, то правда, она теперь уступит, ну, мы потом все перевернем, и увидите, – не быть ему гетманом, уберем. И тогда вам славу возгласит Украина... А чернь свое место займет, свое место – и только.
– Довольно, – твердо сказал Выговский. – Пора мне. Так что помни.
Гармаш низко поклонился. Не выдержал жесткого взгляда Выговского, опустил глаза. Проводил до дверей, почтительно шел не рядом, а на шаг позади.
Уже во дворе робко попросил:
– Купил именьице у одного шляхтича, земли немного, мельница, живность всякая, да все посполитые успели порастащить, вот, может, грамотку бы какую про послушенство...
– Добро, – кинул через плечо Выговский, – получишь грамоту.
Вскочил на коня, не слушая благодарности Гармаша. Когда Выговский был уже за воротами, Гармаш выпрямился. Одобрительно оглядел амбары, крытые черепицей, просторный дом в девять окон по фасаду. Заморские псы ворчали в будках возле амбаров. Гармаш довольно потер руки, вспомнив, что такая же усадьба у него теперь и в Киеве. «Скоро и в Чигирине будет», – подумал, входя в дом.
В сенях на сундуке дремал немой слуга. Махнул ему рукой: прочь! Тот кинулся на черную половину. Степенно и важно, словно его подменили после отъезда Выговского, прошел в горницу. Сел за стол. Налил полный кубок вина, повел утиным носом, поглядел влажными глазами на жареного гуся, отломил ножку, откусил, мотнул головой от удовольствия. Поднял кубок и громко сказал сам себе:
– Будем здоровы, пан Гармаш!
Выпил одним духом, даже слеза на глаза набежала от напряжения, выдохнул воздух и повторил:
– Будем!
Глава 7
Нечипор Галайда, казак Белоцерковского полка, просился у полковника Михайла Громыки на неделю домой, в Белые Репки.
– Меня, верно, уж похоронили там, думают – погиб. Надо наведаться, поглядеть, как живут. Так уж дозвольте, пан полковник, слетаю – и назад.
Полковник Громыка, покрутив длинный ус, пристально поглядел на Галайду:
– Домой, говоришь?
– Да, пан полковник.
– В Белые Репки?
– Так, ваша милость.
Галайда говорил со всей почтительностью, как научил его полковой есаул Прядченко, предварительно потребовавший за эту науку десять злотых.
Громыка любил порядок и повиновение. Рука у него была тяжелая, и в гневе он вспыхивал в один миг. Казаки знали это, но уважали полковника за отвагу. И Галайда терпеливо ждал.
– Так домой? – снова переспросил полковник.
– Домой, пан полковник.
– А может, в наезд собрался, шляхтича какого-нибудь или монастырь потрясти?
– Боже борони! Что вы, пан полковник?
– В Белые Репки?
– В Белые Репки, пан полковник, – ответил Галайда, уже обеспокоенный тем, что разговор затягивается и что, может быть, он напрасно отдал десять злотых есаулу Прядченку.
Громыка поднялся, почти уперся головой в потолок. Черный оселедец, пересекая голову, падал на высокий лоб. Горбатый нос тонул в густых усах.
Полковник скрестил руки на груди, отбросив широкие рукава алого кунтуша, притопнул ногой, – тонко звякнули шпоры. Галайда взмолился:
– Так что, дозвольте, пан полковник... Мать, отец, сестричка ждет...
– А девка не ждет?
– Есть грех, – признался Галайда багровея.
– Я не поп, что ты мне грехи исповедуешь! Чьи Белые Репки?
Галайда захлопал глазами, смешался.
– Как это чьи, пан полковник?
– Скоро забыл пана. Видно, пан шелудивый был, не стоил памяти, а?
– Понял, пан полковник. Адама Киселя маетность, ему отписана.
– Так! Говоришь, зовут тебя Нечипор, а по прозванию Галайда?
– Точно, пан полковник.
– Знаю тебя хорошо. Добрый казак, воевал славно. И еще, видно, придется, – сказал и поглядел в упор на Галайду. – Пойдем еще на шляхту, а?
– Пойдем, пан полковник, от своего не отступимся.
– Есаул! – крикнул Громыка.
В горницу мигом влетел есаул Прядченко.
– Позови казначея! Живо!
Прядченко испуганно глянул на Галайду и кинулся исполнять приказ полковника.
– В Белые Репки хочешь? – спросил снова Громыка, задумчиво разглядывая Галайду. – Кисель – шелудивый пан, никчемный. Теперь другому отпишут твои Репки. Может, лучше будет, может... – Усмехнулся, блеснул зубами.
Галайда чуть было не выпалил: «Как это так – другому?» Но вместо того, заметил осторожно:
– Толкуют люди, не все в реестровые казаки попадем. Сказывают, король хочет, чтобы десять тысяч реестровых было, а нас больше, пан полковник, все воевали...
Громыка внимательно поглядел на казака:
– До реестров еще далеко...
Вошел казначей.
– Чего изволите, пан полковник?
Беспокойно поглядывал то на полковника, то на Галайду. Может, навет какой, может, иная беда?..
Полковник приказал:
– Казаку Нечипору Галайде, который молодецки шляхту воевал, а теперь домой в село Репки на неделю отпущен, за добрую службу выдать из полковой казны пятьдесят злотых...
...Выйдя из полковничьего дома, Галайда никак не мог успокоиться, все гадал: что хотел сказать
