Звон колокола созывает обитателей лагеря на обед. Я карабкаюсь вверх к столовой, периодически останавливаясь, чтобы отдышаться. Каменная крошка скользит под ногами, и мутные ручейки смывают её вниз по склону. У тропы, перед входом в столовую установлена стойка с пионерлагерными рукомойниками из моего детства – чугунные горшочки с длинными «пипками» свисающими книзу, словно соски под брюхом Римской Волчицы. Я подставляю руки и, к моему изумлению, их касается не леденящая струя, а тёплая, почти горячая. Постепенно я начинаю осознавать куда я попал.
Столовая представляет из себя огромную военного вида палатку без пола, но с окнами, забранными полиэтиленовой плёнкой. Сооружение это работает, как усилитель климата – когда светит солнце, в палатке царит духота и брезентовые стены источают жар, но как только солнце прячется за тучу, в столовой наступает ледниковый период и мороз, словно колючий вьюнок, начинает ползти вверх по твоим ногам. В этой палатке почти никогда не бывает пусто. Она служит и кают-кампанией, и читальным залом, и местом тусовки, где альпинисты со всех концов Земного Шара показывают себя и смотрят других. Своего пика оживление достигает три раза в день – во время завтрака, обеда и ужина. Наш первый обед поразил меня нежданным цивильным великолепием – яичный суп, картошка с мясом и свежими овощами. На десерт – арбуз. То, как был сервирован наш грубо струганый и покрытый непритязательной клеёнкой стол, просто- таки ввело меня в ступор. Перед каждым из нас стояла тарелка на салфетке, с правой стороны лежал нож, с левой – вилка, а между ними, завершая букву 'П' располагалась столовая ложка. Просто таки, как в лучших ресторанах Парижа, о которых я видел в кино...
Не успевал голодный клиент опустошить тарелку с первым блюдом, как тарелка эта тут же уносилась, и перед ним появлялась другая – со вторым блюдом. Когда на столе иссякали запасы салатов и хлеба, то они тут же пополнялись заботливым и расторопным кухонным персоналом. Добавка, если просилась, то приносилась, а если то, что просилось уже закончилось, то взамен приносилось что-то другое. В течение всей трапезы по центральному проходу курсировала девушка с усталыми русскими глазами и неизменной доброй улыбкой. В одной руке у неё был чайничек с заваркой, а в другой – большой пузатый чайник с кипятком. «Чай? Чай? Чай-чай?» – щебетала она подходя по очереди к каждому столу. И мы пили этот горячий напиток чашка за чашкой, восполняя высосанную высокогорьем жидкость. Первым русским словом, которое выучивали иностранцы прибывающие в лагерь, несомненно было слово чай, и, когда в столовой появлялась «чайная Таня», как я её прозвал про себя, по столовой весёлым шелестом проносилось «чай- чай-чай», произносимое со всеми возможными акцентами. На мой взгляд, не мы, альпинисты, были тут истинными героями, а те неунывающие и никогда не отдыхающие ребята, которые вдыхали жизнь в этот оазис посреди ледниковой пустыни. Ледяная вода, холод и тяжёлая беспрерывная работа были их уделом на протяжение двухмесячного альпинистского сезона.
Одним с нами рейсом прилетели трое канадцев (из которых один оказался русским), несколько англоязычных человеков («англосаксов», как теперь принято говорить), которых я в дальнейшем для простоты буду называть британцами, и двое русских мужиков из Москвы, в которых Эяль наотрез отказался признавать альпинистов. «Эти двое из Москвы не похожи на альпинистов» – категорически заявил он мне на иврите, когда мы обсуждали окружающий нас народ, пользуясь своим изолированным лингвистическим положением. «Ерунда!» – говорю я – «просто ты не знаешь, как выглядят русские альпинисты. Русские альпинисты, это особая ветвь эволюции, продукт изоляционизма, как сумчатые животные Австралии. Они не лучше и не хуже западных альпинистов, просто они – другие, и выглядят по другому». Эяль с сомнением покачал головой: «Они забавные и не похожи на альпинистов...» Я подумал, что сам Эяль ещё меньше похож на классического альпиниста в его глянцево-журнальной ипостаси, но промолчал.
В разноязыком гвалте столовой Эяль чувствовал себя, как рыба в воде. Будучи коренным израильтянином, то есть человеком немолчаливым и не склонным к комплексам, он пересаживался от компании к компании и уже на второй день был своим в доску и у британцев, и у канадцев. Это не было столь уж удивительно, поскольку он шпарил по-английски, как на своём родном, но он умудрился также подружиться и с четвёркой испанцев, которые знали на английском лишь «фак» да «шит». Сам же он языком Сервантеса не владел. В его присутствии меня разбивал полный лингвистический паралич, и когда он, к примеру, вёл непринуждённую беседу с британцами, я стоял рядом и пытался придать своему лицу максимально умное выражение, чтобы сгладить впечатление от корявых, как карельская берёза фраз, изредка выпадавших из моего рта. Человек, который плохо говорит на твоём родном языке, всегда выглядит куда глупее, чем есть на самом деле. С канадцами мы сидели за одним столом, и Эяль быстро нашёл с ними общий язык (точнее с теми двумя, которые были коренными канадцами). Я прислушивался к их болтовне, иногда теряя нить разговора. Тогда я дожидался удобного момента и просил Эяля пересказать мне ключевые места. Вся троица была крутой – они ходили много и плодотворно у себя в Канаде, в Скалистых Горах. Русский канадец имел, естественно, и свой сугубо советский альпинистский опыт. «Они – классные» – сказал Эяль, кивая головой на канадцев и затем, уже имея в виду русского канадца: «но вот тот – какой-то странный. Тебе не кажется?». Он явно обращался ко мне, как к эксперту по загадочной русской душе. Я понимал, что он имеет в виду. В парне чувствовалась какая-то злая энергия, которая резко контрастировала с открытым добродушием его компаньонов. Нас же он вообще игнорировал, а если отвечал на вопрос, то как-то сквозь зубы и старательно не глядя в глаза. Решив удовлетворить Эялево любопытство, я довольно настырно вовлёк этого парня в разговор и тот, с плохо скрытым раздражением, разъяснил нам, что прибыл в Канаду после нескольких лет жизни в Израиле, в котором его оскорбило по «пятому пункту» какое-то официальное лицо. В подтверждение этого он воспроизвёл пару дежурных выражений на иврите, и я тут же начал прокручивать в уме реплики, которыми мы с Эялем обменивались по поводу окружающих людей и конкретно – его. Определённо, мы не сказали ничего оскорбительного, да к тому же парень утверждал, что иврит не учил, а что знал – забыл.
Я никак не чувствовал себя ответственным за дурацкую реплику какого-то третьестепенного чиновника, поэтому вяло возразил ему в том ключе, что, мол, козлы есть везде.
Пожалуй, единственной компанией, в которую Эяль не попытался вступить на правах почетного члена, были корейцы. Корейцев было много. Они были везде. Как капельки жира в воде они плавали сами по себе, не смешиваясь и практически не общаясь с прочими членами альпинистского сообщества. Как со вздохом ответил на вопрос о маршруте один из британцев, вернувшись с первого выхода: «Технических проблем нет, но очень много корейцев...». У корейцев был свой отдельный стол, своя отдельная переводчица и даже свой отдельный повар, привезенный ими из самой Кореи. Когда все два десятка корейцев чинно усаживались вкруг стола, происходило торжественное внесение большого котла и многочисленных мисочек, в которых пучились всякие неопознанные кулинарные изыски. Как просветил меня Эяль, который (кто бы сомневался!) бывал в Южной Корее, коренным лакомством корейского стола является гнилая капуста. Я ответил ему фразой, которая по-русски звучала бы так: «Ну, Эяль, ты гонишь! В натуре! Для этого не выписывают повара из самой Кореи...». Эяль посмеялся и обьяснил, что капусту эту гноят специальным древним корейским способом, недоступным рядовому европейскому повару. Мне ничего не оставалось, как поверить ему на слово. По уровню подготовки большинство корейцев были практически новичками, но были и поопытнее, и даже, по слухам, пара зубров – покорителей Эвереста. Как бы там ни было, у них были заказаны русские гиды, которые и водили их вверх-вниз по горе, как, впрочем, и британцев. Судя по всему, в их группе царила старорежимная дисциплина, которой позавидовали бы даже «полувоенные» альпинистские формирования советских времён. В последние дни перед отлётом из лагеря я наблюдал удивительную сцену. Во внеобеденное время, когда в столовой находились лишь несколько отходящих после горы бездельников, включая меня, в «корейском секторе» состоялся товарищеский суд. Два матёрых пожилых корейца, со строгими лицами авторитетов якудзы, заседали по одну сторону стола. Против них, с другой стороны стола, тяжёло опустив руки на стол и понурив голову, сидел «обвиняемый». Авторитеты по очереди произносили резкие реплики с осуждающими интонациями, при этом лица их оставались холодными и суровыми, как обратная сторона Луны. Несчастный не поднимал глаз, ни разу не посмел возразить, и уголки его узких губ
