размещаться. Но почему директор не послал нового гостя сразу в самый дальний номер? Наверное, боялся, что тот заблудится в коридорах.
Уже почти совсем стемнело. Из-за угла послышалась музыка. Свернув, Ортис оказался у бара: никогда еще не бывал он здесь, но он устал бродить по улицам и вошел в приоткрытую дверь. В помещении было темно и почти совсем пусто. Ортис сел на кожаное сиденье и положил обе руки на стол. Тяжелые удары ритма раздавались из музыкального автомата в углу.
Ортис вспомнил, как ходил на танцы в России, как друг его Роберто по прозвищу Койот сжимал горлышко бутылки невинными еще пальцами, что теперь нажимают на курок. Но тогда же Ортис видел странные вещи во сне и потом, проснувшись, искал ветви и корни, что походили бы на приснившиеся ему образы. Странные существа больше не снились ему, а если б даже и привиделись, то никакая сила не заставила бы его отправиться на их поиски. С трудом верилось, что когда-то он был готов пойти на танцплощадку, закачаться под звуки песни, выставить себя на посмешище.
Что-то сдвинулось в памяти. Ортис больше не знал, он ли это ходил по набережной русского города с бледной девушкой, выискивая коряги, или это был кто-то другой, и он, Ортис, случайно вошел в чужую жизнь и принял ее за свою. Та женщина, что делила его постель, – была ли она женой ему? Нож в руке, тепло медленной крови на пальцах, удивленные, ах, такие удивленные глаза жертвы – кому все это принадлежало?
марина
Как в России когда-то, она вдруг начала волноваться, что, может быть, Ортис больше не придет. Это, конечно, была смехотворная мысль – Марина жила в его доме, он проводил здесь каждую ночь. Уже столько ночей он провел с ней, а она все еще не могла поверить, что это на самом деле.
Катя спросила ее однажды, отчего она вдруг так влюбилась в Ортиса. Конечно, он иностранец, но кроме этого? Задумавшись, Марина попыталась составить список причин. Во-первых, он сказал, что видел ее во сне. Во-вторых, он хорошо танцует. Третье, он правильного роста. В-четвертых, пишет ей открытки. В- пятых, больше никто ее гулять не приглашает.
Но все это звучало глупо, ибо если бы он не любил танцевать, она бы его точно так же полюбила. И открыток от него не бывало месяцами. Разговоры с ним не были ничем примечательны. Даже хуже: у него был акцент, а еще он с трудом подбирал слова.
Она подумала: я влюбилась оттого, что ничего о нем не знала. Но когда о нем думала, представляла себе другую жизнь. С ним было все возможно: в его краю водились ежи столь страшные, что назывались дикобразами, а растения живьем заглатывали мух. Сам Ортис был тоже ни на кого не похож. Когда они стояли на берегу залива, ей показалось, что у прибоя и у мужчины есть что-то общее. Но только у Ортиса не было берегов, и она поняла, что любит его, когда начала его узнавать во всем, что бы ни попалось ей на глаза.
Сидя на полу, Тихон пытался построить пирамиду из кубиков. Хотя ему было уже три года, он все еще не начал говорить (может быть, потому, что родители редко к нему обращались). Марина упрекала себя за то, что была плохой матерью. Она шепотом обещала, что завтра же начнет играть с ним в игры и читать ему вслух. Она засыпала, а проснувшись поутру, улыбалась и думала о муже, предоставляя птицам право петь за окном, а ребенку – ползти по полу куда ни вздумается. Но сейчас ей вдруг снова стало стыдно перед сыном и, обращаясь к нему, она проговорила:
– Папа скоро придет.
Ребенок посмотрел на нее и уронил кубик. Пирамида разрушилась. Вздохнув, Тихон снова принялся ее воздвигать.
Услыхав на лестнице шаги, Марина подбежала к двери и распахнула ее. На пороге стоял не Ортис, а старый грин-го, и держал в руке круглую коробку с тортом.
– Я принес вам торт, – сказал он, сверкнув белозубой улыбкой. – Мальчику понравится!
Марина провела Патрика к столу. Приход его был нелепым, тем более что муж мог вернуться в любую минуту. С другой стороны, думала она, открывая коробку, так трогателен этот глупый торт с розовыми бутонами крема (из угла ребенок взглянул с аппетитом). Если Ортис и застанет гринго у них в гостях, то решит, что он просто пришел в гости. Что еще Ортис мог подумать?
Она посмотрела на Патрика и заметила, что кожа у него на шее дряблая, как у черепахи.
– Спасибо, – проговорила она. – Пойду поищу, чем его разрезать.
Патрик кивнул. Он встал на колени возле ребенка и стал беседовать с ним о свойствах кубиков, да так серьезно, как будто бы один из них был инженером. Марина вернулась из кухни с большим ножом, слишком острым для мягкого теста. Она вспомнила, как на Катиной свадьбе внесли трехъярусный торт, на верхушке которого стояли сахарные жених и невеста. Катя и ее нареченный должны были отрезать куски, держась за рукоятку ножа вместе. Марина помнила, что они смеялись.
Она подошла к столу, и Патрик, с трудом поднявшись, приблизился к ней. Он коснулся рукой ее плеча и следил, как неловко, боясь разрушить узор крема, она разреза ла его подарок. В комнату вошел Ортис, но ни жена, ни гость не заметили его (ребенок увидел, но промолчал, потянувшись за кубиком). Ортис подошел к столу и вырвал нож из пальцев жены. Рука ее сжимала рукоять так слабо, что, не встретив противодействия, он сам чуть не поранился. Он тут же вонзил нож ей в грудь и вытащил его, чтобы кровь свободным потоком хлынула на пол.
Когда нож вошел в ее сердце, она поняла, что теперь уже ничто не отделит ее от Ортиса. Она умирала; они были вдвоем; она чувствовала боль от удара. И как протестант перед смертью говорит себе с гордостью: «я работал», она успела подумать: «я любила».
Выронив нож, Ортис вытер глаза измазанной в крови рукой, и Патрику на мгновение показалось, что тот плачет кровавыми слезами. Ожидая удара, гринго стал пятиться к двери. Но убийца как будто забыл о нем. Патрик открыл дверь и, прижимая одну руку ко лбу, а другой тяжело опираясь на перила, спустился по лестнице. Выйдя на пыльную дорогу, он, не сознавая, где находится, побрел куда-то; потом вспомнил, что живет у реки, а она вроде на западе, так что надо идти к садящемуся солнцу. И он пошел к красному шару, чей свет резал его сухие от горя глаза.
утро гринго
Патрик проснулся с мыслью, что сегодня именно тот день, когда он должен наконец отправиться вверх по реке.
Выйдя из дому, он, что было силы в немолодых ногах, поспешил к пристани. Там стройные, как семечки, лодки покоились на воде. Было совсем тихо. В самой крайней лодке сидел индеец, опустив голову. Тяжело дыша, Патрик подошел к нему. Индеец взглянул на гринго; во взгляде не было ни вопроса, ни раздражения. Приглушенно, как будто бы кто-то подслушивал, Патрик изложил свою просьбу. Индеец помолчал, кивнул. «Завтра, да?» – на всякий случай переспросил гринго. Ему показалось, что на этот раз он прочел в глазах индейца насмешку. Но тот кивнул, и Патрик понял, что насмешка ему померещилась. Ничего нельзя было прочесть в этом взгляде, а старый гринго желал уже втайне отказа, потому что страх вдруг дал о себе знать.
Вернувшись домой, он покидал свои жалкие пожитки в чемодан. Снял со стены распятие и уложил его в рюкзак, потом взял со стола исписанные листки и задумался, стоит ли брать их с собой. Теперь он пойдет по тому же маршруту, но касаясь настоящей воды, настоящих лиан, кустов и песка. Сличая мнимое с подлинным, сможет ли он без сожаления расстаться с навеянными сном тропиками? Он хотел было выбросить рукопись, но передумал и уложил ее в чемодан. Комната опустела, только стол стоял у окна и гамак сиротливо свисал со стен. Покачиваясь, Патрик выкурил пачку сигарет: в голове было совсем пусто. Глядя в окно, он заметил, как на еще светлом небе зажигаются звезды. День прошел, и темнота, разлившись в воздухе, постепенно заполнила собой все. Только звезды продолжали блестеть, как будто для них в темной холстине были проделаны прорези.
Его ждали у лодки перед рассветом, а тут как раз сон стал одолевать его. Но Патрик не дал глазам закрыться, встал, снял гамак с крючков и, аккуратно свернув, уложил в чемодан. Он поднял его за кожаную ручку, что давно уже оторвалась и, вместо того чтобы пришивать, он когда-то прибил ее гвоздем. С рюкзаком и чемоданом он вышел из дома: в суставах не было больше той подвижности, с которой он лет тридцать назад впервые пришел сюда. Но гринго отогнал мысль о возрасте.
Два молчаливых индейца сидели, закутавшись в одеяла, неподвижные, как два изваяния. Лишь только старик ступил на корму, они сбросили накидки и бесшумно заработали веслами. Лодка заскользила по реке,
