похвастался, что учился в одном классе с известным киноактером (который тогда еще не был актером и часто был бит этим мужчиной, тогда еще без усиков). Об ушедшей жене говорил мало, ему хотелось шуток, легкости; смеялся странным старчески смехом: кхе-хе, кхе-хе-хе! Марина чувствовала горячий кофе на губах и спешила их облизать. Ей хотелось, чтобы собеседник поцеловал ее.
Они должны были созвониться и опять увидеться, но жена вернулась, и потому свидания не произошло. Когда мать уходила на работу, Марина билась головой о стену, а потом губкой стирала капельки крови со штукатурки. Через месяц она увидала на улице кого-то с похожими усиками. Если это действительно был тот самый, то он не узнал ее – но и она не уверена, что это был он.
Как воин в битву, она продолжала ходить на дискотеку. Натягивала колготки в сеточку, кожаную юбку, красила губы, прыскалась духами, шла с надеждой и жаждой, которую ничто в мире не смогло бы удовлетворить. Молодость, как далеки от меня твои надежды, твои костюмы и твое отчаяние.
Она сказала матери: «Вчера я танцевала с индейцем». – «А, знаю – ответила та. – Он живет в сто пятом».
ортис
Каждый раз, когда Ортис видел Марину в холле, он улыбался. Ортис приехал на курсы русского языка и поселился в гостинице. Ему казалось, что дома в этом городе похожи на гигантские спичечные коробки и что все бледные, выцветшие, выветренные люди чем-то очень озабочены (он никак, черт возьми, не мог понять, что ж у них у всех такое случилось, что надо хмурить брови и грубить). В общем и целом ему было любопытно. Он представлял себе Россию совсем не такой. Он думал – будут дворцы, избы, будут церкви с разноцветными куполами. Иностранных студентов свозили на экскурсию в Ленинград (два дня туда, два обратно), там действительно были дворцы, но в маленьком, прямоулочном городе изучать язык было дешевле, и поэтому министерство послало его именно сюда. На самом деле здесь были свои прелести. Во-первых, здесь было теплее (хотя ему-то все равно было холодно). Во-вторых, за городской окраиной росли виноградники, и на приемах в институте их угощали местным белым и терпким вином.
Он считал, что в России красивые девушки. Одна из них, румяная и с огромными глазами, проходила иногда вечером по вестибюлю гостиницы. Ее звали Катя, она дружила с Мариной, дочерью консьержки. Катя опускала ресницы и сверкала белыми зубами. Все тут же ее замечали, но Марина была гораздо трогательнее в своем желании понравиться.
Гостиницу воздвигли в тридцатые годы, и ее здание, с башнями и крыльями, напоминало Ортису о городах родины, ибо все диктаторы мира строили одинаково. Номер был на пятом этаже. За целый месяц он так и не смог понять, на какую же из улиц выходит его окно, потому что сверху город выглядел совсем иначе, чем снизу. За тысячи лет он привык течь в одном направлении, и, приняв человеческий облик, ориентировался с трудом.
На вторую или третью ночь после того, как Ортис вселился, он проснулся оттого, что за стеной кто-то плакал. Ортису стало не по себе, как будто бы его заставили подглядывать. Он громко заскрипел кроватью в надежде, что человек за стеной услышит и постесняется плакать. Плач стал сдавленным, но не прекратился.
Ортис закурил, сбрасывая пепел в пепельницу из граненого стекла (точно такие же были у него на родине). Невозможно было даже понять, кто плакал: мужчина, женщина или ребенок. Но детей одних в номере не селили, а если бы рядом был отец или мать, то Ортис услышал бы, как ребенка утешают. Наверное, кто-то взрослый рыдал за стеной. Надо было бы, конечно, спросить, не нужна ли помощь. Но если за стеной был мужчина, то вряд ли Ортису удастся его успокоить: тот может, наоборот, рассердиться. А если плакала женщина, то она даже не откроет ему дверь, он только напугает ее.
Но он не мог ни курить, ни спать от этого тихого плача. Если бы Ортис был наделен буйным воображением, то самые странные картины возникли бы перед его мысленным взором; но он не пытался найти объяснений. Встав с постели, он вышел в коридор и оставил дверь за собой распахнутой. Он старался шагать громко, но ковер поглощал звуки. Подошел к соседнему номеру и постучался в дверь костяшками пальцев.
Плач тут же прекратился. Ортис постучал опять, менее настойчиво. Из комнаты больше не доносилось ни звука. Ортис подождал, переминаясь с ноги на ногу, и вернулся к себе.
Он больше не смог заснуть – зажег сигару, что привез с собой в легкой деревянной коробке. Запах табака напоминал ему о друзьях, оставленных дома. Он признался самому себе, что все-таки суеверен. Возможно, плач – плохое предзнаменование. Вдруг с ним что-то случится в чужом городе? Машина собьет, здесь водители совсем на пешеходов не смотрят. Он не так боится смерти, как того, что его похоронят здесь, в унылом промозглом холоде. Или, может, его ограбят? Дома говорили, надо следить за карманами. Искра взвилась в воздухе, и Ортис рассердился на себя за старушечьи страхи. Случай свел его с незнакомцем в соседних номерах. Тот рыдал отчего-то – причины Ортис никогда не узнает, и она не имеет к нему отношения.
Под утро страхи совсем развеялись.
дождь
На следующий день Ортис спустился по узкой лестнице. В окна ровно, уныло бил дождь. Услышав стук, Марина открыла осторожно, стараясь не скрипеть дверью, потому что мать спала. Приложив палец к губам, она поманила Ортиса внутрь. Он пытался тихо ступать, но знал, что его шаги тяжелы. Приглушенно он сказал ей:
– Я тебя не обманывал, – и протянул странную изогнутую палку. – Я вижу вещи во сне, а потом нахожу их. Он поднял корягу к ее глазам. – Сегодня утром я проснулся оттого, что мне снился бородатый наездник. Вышел из гостиницы – и вот что нашел на заднем дворе.
Узлы на ветке и впрямь напоминали коня с наездником, но Марина не протянула руки, и Ортис, замешкавшись, положил корягу на подоконник. Он решил, что, уходя, сделает вид, что забыл деревяшку, которую на самом деле хотел подарить. Марина не знала, что сказать. Они стояли молча, не глядя друг на друга. На кушетке похрапывала мать. В окно, как слабые пули, все еще били капли дождя.
Марина заметила, что у Ортиса мокрые волосы и плечи. Она должна была бы дать ему полотенце, но не захотела показаться слишком заботливой.
– Меня зовут Хуан, – произнес Ортис.
– Ортис, – утвердительно сказала она. – Тебя зовут Ортис. Меня зовут Марина.
Она протянула руку и пожала его жаркую ладонь. Он кивнул.
– Марина, завтра пойдем искать вместе? Я буду смотреть, а ты говорить. Практика в русском!
Марине показалось, что ему было сложно все это выговорить. Она шепотом согласилась и снова открыла ему дверь.
– До свиданья. До встречи, – пробормотал Ортис и вышел.
Марина защелкнула замок. Она облокотилась на подоконник и стала смотреть, как дождевые струи спускаются по стеклу, как жалко выглядит мокрая трава. Ортис пришел – и разверзлись хляби небесные, думала она. Через двадцать три часа пятьдесят семь минут они с Ортисом пойдут искать коряги.
залив
На следующий день дождь не перестал, но падал скучными крошечными каплями. Зайдя, Ортис спросил:
– Не передумала?
Марина помотала головой и нашла зонтик.
– Сегодня ищу старого деда, который растекается, – сообщил он ей по пути.
Марина заколола волосы новой заколкой. Они прошли по влажным пустынным улицам и вышли на берег моря, такого же серого, как небо, как песок и камни. Ортис обшаривал глазами землю: он знал, что вода выносила на берег ветви и водоросли. Ему приснился сон: он точно знал, чей образ он ищет. Марине очень бы хотелось самой найти растекавшегося деда, чтобы Ортис наконец взглянул на нее. Но, как ни старалась, не могла представить себе ничего похожего.
– А я как тебе снилась? – спросила она, чтобы прервать молчание.
– При свете ночника, – ответил он. У Марины промокли ноги, но ей не хотелось уходить. Внезапно Ортис нагнулся и поднял с земли серую палку. Он засмеялся (совсем по-детски, оказывается, смеялось его широкое рябое лицо). Он протянул корягу Марине. Концы ее извивались, как будто пытались ползти. Тугой сучок посередине выглядел точь-в-точь словно голова старика. Марина улыбнулась, трогая дерево. Потом
