— Хорошо поехать в знакомые места. А здесь не будет добра потому, что мы аэроплан об лес разбили и лодку чужую аннексировали. Решено, едем в Добрую Надежду. Согласен? Дороги 22 дня.
Мешок зарычал одобрительно, встал дыбом и двинулся. Пашка едва сбил его подножкой, взвалил на плечо и зашагал вдоль стандартов.
Через два дня охрана у ворот порта была удивлена тем, что грузчики леса, работающие у 121 пакгауза, вышли с работы все в новых брюках.
Это были ослепительные брюки — в полоску, белые для лаун-тенниса, замшевые рейтузы для верховой езды, специальные для гольфа, совсем другие для крокета — и все новые и со складкой.
Грузчики шли в синих блузах, покрытых смолой и опилками, взявшись за руки, широким рядом. Штаны их сверкали, как модный магазин на Кузнецком.
— Что за штанная демократия? — спросил сторож.
— Подарок империалистов, — ответила ему шеренга и с хохотом прошла дальше.
Так как хищений в порту не было, то сверкающие штаны были пропущены беспрепятственно.
В это время, погрузив спички и взяв на борт всех пассажиров с их багажом, пароход «Ботт» уже прошел с лоцманом Морской канал, миновал Ревель, прошел в виду шведского берега и, не заходя в Копенгаген, прошел через Кильский канал в Северное море.
Море было все время спокойно, пассажиры весь день проводили на палубе, лежа на полотняных лонгшезах и загорая коричневым морским загаром от весеннего солнца.
Пароход «Ботт» не был специально приспособлен для пассажиров, и поэтому они не имели на нем ни танцевального зала, ни даже кинематографа. Но это придавало путешествию своеобразную прелесть: путешественникам казалось, что они настоящие моряки, живущие суровой матросской жизнью.
Им не хватало только приключений: пароход шел так спокойно, что можно было играть даже на бильярде.
— А знаете, — сказал молодой лорд Г., едущий вокруг света с целью осмотреть все места подвигов своих предков, бывший уже в Архангельске, где его отец при оккупации города завоевал два самоедских племени, и сейчас направляющийся в Южную Африку, чтобы осмотреть место сражения своего деда с бурами, оттуда в Индию, в которой прадед был убит при восстании сипаев, и в Новую Зеландию, где маори съели его прапрадеда. — Знаете, — сказал лорд, — я, кажется, открыл на этом пароходе тайну.
— Какую тайну, лорд? — спросил собеседник, рослый молодой человек, печального вида, представитель южноафриканского футбольного клуба, только что проигравший соединенной команде Ленинград-Волховстрой матч 3 против 11. — Какую тайну может иметь этот пароход, набитый деревянными палочками? Здесь тайна есть только у нас, двенадцати футболистов, — мы боимся, что дамы, едущие на пароходе, узнают о нашем поражении.
— Моя тайна романтичнее, — ответил лорд. — Вы знаете, из отдушины трюма слышен звериный вой!
— Вой собаки!
— Нет, крупного хищника. Я думаю, что эти русские дикари упаковали свои дурацкие спички, не отсортировав от них медведей, которыми усыпана, как перцем, их дурацкая страна. Хотите послушать?
И молодые люди отправились в сторону капитанской рубки.
Действительно, из изогнутой горловины отдушины доносился сдавленный рев или вой.
— Вы знаете, лорд, — сказал футболист, — по-моему, там в трюме два зверя — один ревет, другой воет: прямо русская музыка. Доложим капитану.
— Капитан занят, — возразил лорд, — он все время говорит по радио со своей любовницей. Кажется, разговор интересный, я пробовал подслушивать своим приемным аппаратом: он сплетничает ей о пассажирах, а она — о своем муже. В промежутках они играют в шахматы. Я проверяю их ходы по своей доске, но мне это уже надоело.
— Мы ничего не расскажем капитану, — у нас должно быть свое развлечение на 20 оставшихся дней пути.
— Я берусь выследить зверя; мое ружье для охоты со мной, и, клянусь филейной частью моего сжаренного маорисами прапрадеда, я первый в мире убью медведя в спичечных зарослях.
— Итак, до ночи.
Друзья разошлись.
Пароход между тем уже был в середине Ла-Манша.
Ночь на этот раз наступила раньше захода солнца: внезапно на воду упал туман — так густо, что с середины палубы не было видно борта. Пароход пошел тише, крича сиренами и звоня в колокол.
Где-то справа и слева кричали и звонили другие пароходы. Туман был бледно-серого цвета, цвета морской воды.
Казалось, море встало вокруг парохода и обернуло его кругом своею серою пеленою, как бумагой. Помощник капитана приказал остановить два турбогенератора, и пароход пошел, имея всего одну машину.
Туман все густел, на палубе все притихли: говорили вполголоса и нехотя.
— Отчего мы не остановимся? — спросил футболист.
— Нас несет течение, — ответил ему из тумана голос, по которому он узнал лорда, — и, кроме того, нам все равно стоять или идти — опасность одинакова. Идемте в бильярдную, там нет тумана, и я покажу вам русскую партию. А тут смотреть нечего, ясно, что ничего не увидим.
— Господин лейтенант, — подошел к помощнику капитана, находящемуся на палубе, молодой матрос, — разрешите доложить, в трюме кто-то воет и ревет.
— Идите к чертям, Джон, — ответил лейтенант, — не лезьте с пустяками.
На сердце бедного офицера было неспокойно, — вести судно в такой туман очень ответственно, а капитан все еще не выходил на рубку.
Судя по скорости хода, пароход уже выходил из Ла-Манша.
Но в трюме об этом не знали.
Сундук, который Словохотов в ночь перед погрузкой освободил от брюк, выбросив их на склады пробсов, был огромный. Но медведю и человеку в нем было тесно.
Рокамболю было легче: он привык спать во всех положениях и во всякое время, но и он принимался выть несколько раз, а Пашке, живому по характеру, в трюме было очень тяжело. Едва только люк трюма был закрыт Словохотов спиной начал поднимать спинку сундука.
Не тут-то было. Словохотовский сундук попал на самое дно трюма, и на нем, вероятно, лежало несколько тонн багажа.
— Амба, — сказал Словохотов, — заклеились. Пропали мы с тобой, Рокамболь.
Медведь проснулся, лизнул Пашку в лицо — изо рта его пахло зловонно.
— Научил бы я тебя на Доброй Надежде зубы чистить, — сказал Словохотов, — а теперь пропадешь зверюгой. Ну, поцелуемся, земляк, на прощание.
Пашка зажег карманный электрический фонарик и поцеловал Рокамболя в его карие глаза.
Воздух в сундуке становился все тяжелее. Хотелось спать.
Пашка потянулся и стукнул каблуком в стенку сундука. Звук был глухой.
Но, охваченный какой-то новой идеей, Словохотов начал выстукивать оклеенные кожей стенки своей тюрьмы, как доктор больного.
Тук… тук… тук… тук… тук…
— Левая сторона свободна, — произнес он наконец. — Конечно, риск есть, может быть, там зазор только в два вершка шириной, но все-таки воздух достанем.
И в то время, когда пассажиры, спокойно лежа на длинных креслах, лениво следили за полетом чаек, Словохотов прилежно, как взломщик, своим карманным ножом начал взрезывать кожу и фанеру сундука.
Надрезав четырехугольник, матрос уперся в противоположную стену сундука плечом, напрягся и прорвал, ругаясь. Затрещала, лопаясь, парусина наружной обивки, воздух трюма, показавшийся Пашке
