но никогда не мог представить подобного. Я патриот армии, я знаю, что режим Дудаева нужно было сокрушить. Но я никогда не мог себе представить, что за пять лет до начала третьего тысячелетия жизнь русского солдата и офицера будет цениться столь дешево.
Даже в Афганистане в самые тяжелые кровопролитные операции не допускались такие потери, какие понесла Российская армия с 1 по 10 января 1995 года. В Афгане снимались погоны, лампасы, звезды, но солдат и офицеров берегли! Останавливались операции, перегруппировывались части, изменялись планы и сроки, но людей берегли!
Чеченский поход останется памятником русскому духу, мужеству, стойкости русского солдата и офицера, которые в очередной раз показывали всему миру, что не сломлена Россия, жива ее армия.
…Уже перед сном вдруг вспоминаю слова Юры: «После войны всех разберут. Еще не хватит». И ко мне приходит странное успокоение — что ж, все-таки у каждого из этих павших вновь появятся родные и близкие…
Части все плотнее обкладывают дудаевский дворец. Теперь все поменялись местами. Из жертв армейцы стали наконец охотниками. Небольшие штурмовые группы нащупывают бреши в чеченской обороне и буквально «разъедают» ее. Рассказывают легенду о том, как спецназовцы ночью за полчаса без единого выстрела взяли Институт нефти и газа, перед которым пехота трое суток топталась.
Теперь огромные потери несут чеченцы.
Все чаще и чаще на рабочие волны наших станций выходят чеченские командиры с просьбами уважить веру и позволить собрать трупы своих бойцов. Наши не возражают. Веру надо уважать. В ходе таких диалогов все чаще звучат пока еще осторожные вопросы «полевых командиров» на тему того, что будет с теми, кто добровольно сложит оружие. Многие из них понимают, что шансов с боями вырваться из города почти не осталось.
По всему видно — перелом произошел.
— Какое сегодня число? — спрашивает уже перед сном капитан-артиллерист из батареи, прибывшей утром на усиление.
— 44 декабря, — отвечает кто-то из темноты.
— То есть как? — удивляется капитан.
— Ты Новый год встретил?
— Да. Выпили по стакану в эшелоне, — вспоминает капитан.
— А мы нет, — отзывается кто-то из темноты.
— Поэтому для нас все еще декабрь. Вот вернемся, поставим елочку. Обнимем жен с детишками, выпьем в полночь «шампани» — тогда и январь наступит. А пока еще декабрь. 44-е сегодня…
А я почему-то вспоминаю моздокский морг. И те сотни тел на носилках, для которых так никогда январь 95-го не наступит, даже если на памятнике и будут эти цифры. Но хандра быстро проходит на войне. 44-е так 44-е. Завтра 45-е. И так хочется, чтобы для всех-всех этих усталых русских мужиков настал побыстрее долгожданный Новый год. Очень затянулся этот безумный кровавый декабрь 94-го…
Затмение войны
В эту ночь луна ушла в тень земли…
Нас разбудил прапорщик — старший по лагерю. В морозном мартовском небе высоко над огромным военным «табором», над заиндевелыми стволами пушек, «набычившихся» в сторону еле различимых во тьме гор, над причудливыми сетями антенн, над трубами походных печек, тускло угасал съедаемый тьмой фонарь луны. Было жутко и холодно.
На войне только жизнерадостный дурак, да разве что «свежий» генерал не верит в мистику, не верит в приметы. Для остальных война — это еще и знамения, знаки, приметы. И, не сознаваясь в этом друг другу, стесняясь, каждый внимательно и нервно следует своей системе знаков и символов.
Не сфотографируешь летчика перед полетом, не заставишь танкиста вернуться за забытой вещью. А тут затмение… Куда дальше?
И уйдя за лагерь, в поле, ополоснув наскоро лицо водой из фляжки, я молился в эти минуты. Не о спасении, нет. На войне быстро привыкаешь не просить у бога многого.
Я молился и загадывал о малом — уехать из лагеря после затмения, увидеть до отъезда полную луну.
И, глядя на гаснущий серп, на наливающиеся светом звезды, чувствуя густеющую тьму, я вдруг ощутил чье-то присутствие над собой. Словно увидел себя со стороны. На высеребренной подмороженной земле, в поле, под звездами. Кто молился обо мне в эту ночь? Кто вспомнил меня?
И кто-то там, на небесах, услышал молитву, и после всех привычных армейских задержек колонна потянулась к горам уже под черненой, как серебряный старинный «пятак», луной. И, сидя на броне, вдыхая упругий морозный ветер, я с каким-то чувством благодарности смотрел на луну. Как будто она стала моим союзником, как будто мы были связаны с ней каким-то уговором.
Колонна — громко сказано. Бэтээр, «КамАЗ» да «ЗИЛ»-«наливник». Вот и вся колонна. Полтора десятка бойцов да мы — слишком плохо вооруженные для солдат и тем не менее военные для вражеского прицела. Но нам повезло. Мы проскочили без «сучка». Первый привал на развилке в горах. Сожженный, разбитый остов БМП. Сколоченный из досок крест. Фамилии павших. Четыре дня назад здесь в засаду попала колонна пехоты 135-й бригады. Говорят, гранатометы били так, что разрывы их сливались в очереди. Бой шел почти сутки. У подножия креста — мятые обгорелые каски, чей-то сапог, обрывки свитера. Под ногами густо рассыпана шелуха стреляных гильз.
Уже доехав до базы отряда, мы узнаем, что на дороге попала в засаду и ведет бой одна из колонн, вышедших после нас…
Вообще-то, сегодня уже дней пять, как война закончилась. Официально объявлено, что боевые действия в Чечне прекращены, войска остановлены и готовятся к выводу. Я вспоминаю об этом, когда земля под ногами начинает сотрясаться от залпов орудий. Наша группировка штурмует кишлак Белгатой. За ним основная цель — Дарго. За Дарго — только горы. Деваться «духам» некуда. И потому дерутся они яростно.
Вообще все перемирия, замирения видятся здесь совсем иначе, чем в Москве. Это там — для высоколобой, красиво одетой публики, для изнеженных дамочек, для «мерседесных» мужчин, эта война — шоу, в котором на сцену может вдруг выскочить конферансье и крикнуть: «Антракт».
Никакое перемирие сейчас невозможно. Война идет на том «молекулярном» уровне, на котором плевать на указы и приказы. Война идет на площади пять на пять километров. И на расстоянии ста метров до амбразуры чеченского гранатометчика, поджегшего танк, в котором были твои друзья. Поэтому пехотному комбату глубоко до фонаря политики, Дудаев, дембель и орден, Москва и мир. Есть только одно желание: добить врага. Опрокинуть и гнать! Это сегодня высшая мораль «пятака» земли, именуемого кишлак Белгатой, и сотен русских и чеченских мужиков, дерущихся здесь. Для ПОЛЯ боя нет середины. На нем есть только победители и побежденные, иного не дано. Есть наступающие и есть отступающие. Сегодня мы наступаем, сегодня мы давим их.
Впрочем, о мире никто особо и не вспоминает. Разве что «мир» является темой для насмешек и шуток. Ахнул залп «ураганов».
— «Миротворцы» полетели, — скалится ротный. — Запылал дом — «трубку мира» закурили, — мрачно сплевывает артиллерист.
Мир будет когда-то потом. Мир видится нам кишлаком Дар го, по которому мы обязательно пройдем.
На горизонте — высота. Обычная «номерная» высота.
— Видишь вершину? — спрашивает меня командир батареи.
— Ну?
— В прошлом году летом мы стояли на ней, но со стороны Ведено. Дошли и остановились по чьему-то приказу. Не добили их тогда, отошли. Теперь в тридорога берем эти же горы. Ну да ничего, возьмем!