Через пару дней в январе 1943 года из района трех небольших хуторов — Верхние, Средние и Нижние Грачики — 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус по льду с полыньями от разрывов снарядов форсировал р. Северский Донец и овладел на ее высоком и довольно крутом правом берегу станицей Большой Суходол, что в полусотне километрах восточнее Ворошиловграда.
Почти весь день после боя по форсированию, за исключением времени чистки пулемета, я вспоминаю как мое личное непрерывное маневрирование, заключавшееся в том, что, следя за направлением пикирования «юнкерсов», я переваливался с одной стороны приземистой известняковой ограды, так свойственной тем местам, на другую, надеясь спастись от авиабомб. Надо сказать, что кроме этих оград, в Большом Суходоле, почти ничего не осталось. Помню только оббитую со всех сторон одиноко торчавшую колокольню.
Каким-то образом я оказался в паре десятков метров от огневой позиции «зенитки». Будучи единственным средством прикрытия пехоты от вражеской авиации, она была одной из главных целей немецкой бомбежки. Перед моими глазами — взрыв бомбы на позиции, крик, и санитарка, одна рука которой удерживает откинутую голову молодого парня с побледневшим лицом, а другая эту голову бинтует.
Время от времени наведывается «рама». Так мы называли двухфюзеляжный самолет-разведчик, предназначенный для стерео-аэро-фотосъемки. Это была азбука: через полчаса после «рамы» жди налета и бомбежки.
Не было отдано ни одного приказания, горячей пищей даже не пахло. Последнее не было неожиданным, а наоборот, легко объяснялось. Накануне, за несколько часов до боя нам выдали сухой паек — НЗ: буханка мерзлого хлеба, пара селедок и щепоть сахара. Приказано не прикасаться. Разложив еле тлеющий костерк, мы сидели вокруг него всем взводом. Пришел политрук роты и поздравил нас с тем, что мы начинаем освобождать Украину. Он ушел, а взводный, который был на год старше меня (его фамилии я не помню), развязав свой вещмешок, чего-то там отщипнул и отправил в рот. Этого было достаточно, чтобы приказ о неприкосновенности неприкосновенного запаса был немедленно забыт, а сам запас — уничтожен. И есть хотелось, и сама мысль, что через несколько часов убьют, а НЗ так и останется лежать в мешке, не давала покоя и была настолько логична, что никакая воинская дисциплина не могла с ней тягаться.
Все-таки кое-какую еду взамен НЗ в Суходоле раздобыть удалось. В заброшенной землянке я наткнулся на бочку соленых бурых помидоров и корыто квашеной капусты.
К вечеру появились признаки организованного начала. Нас собрали, построили и объявили приказ: 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус вводится в прорыв и ударом с севера на юг овладевает городом Ростов-на-Дону.
Я был всего-навсего рядовым пулеметчиком, но хорошо помня географическую карту, недоумевал, как можно корпусом наносить удар с севера на юг вдоль фронта по тылам противника с задачей преодолеть расстояние около двухсот километров. Разумеется, я ни с кем не делился своими мыслями. Мне это не полагалось.
Мы двигались всю ночь, преимущественно по балкам, часто останавливаясь на то время, пока разведка не доложит, что можно продолжать движение. Команды отдавались только вполголоса. «Стой!» — Все валимся на снег, плотно прижавшись друг к другу, и немедленно засыпаем. Куча мала. Хуже всего тем, кто с краю. Тем, кто в самом низу — тяжко, но тепло. Идеального положения нет, но об этом никто не думает. Только спать… Здесь следует заметить, что для сна на снегу мы были вполне приспособлены. При отправке на фронт маршевой ротой из запасного полка мы были обмундированы как нельзя лучше. Действительно: шинель, телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, подшлемник, две пары теплых рукавиц, новые хлопчатобумажные гимнастерка и брюки, две пары нательного белья, пара теплого белья, три пары портянок. Кроме того, на случай оттепели или, тем более, прихода весны у нас были ботинки и обмотки. Рано или поздно весна, конечно, наступит. Вопрос, наступит ли она для тебя? Справедливости ради надо признать, что в связи с ранними морозами ботинки и обмотки за дальностью перспективы их использования были обменены на еду еще по пути на фронт у крестьянок на пристанционных базарчиках. Это были, главным образом, крупные ржаные пироги с картошкой.
«Вста-а-а-ть!», — слышится сквозь сон приглушенная команда. Ничего не понимая, еле расправляя скованные, затекшие члены, чувствуя дикий ночной холод, пошатываясь и продолжая дремать, автоматически подчиняешься команде. «Продолжать движение!»
Продолжается и движение и сон на ходу. Так всю ночь. Пулеметы «максим» укреплены на лыжах. Тащим их какими-то рывками, и только эти рывки выводят из состояния безразличия от усталости и полусна.
Какой бы долгой ни была ночь, начинает светать. Внезапно появляются кухни. Это уже потом я прочитал у А. Т. Твардовского:
А к тому утру никакой общественной оценки факта доставки нам еды на колесах я еще не сформулировал. Все твое существо устремлено к одной точке: кухня и испускаемый ею запах пшенного супа с тушенкой. (В то время аббревиатура ППС расшифровывалась и как «полевая почтовая станция», и как «постоянный пшенный суп».) Выясняется, что моя деревянная ложка, хранившаяся, как полагается, за голенищем в валенке, расщепилась пополам. Это и плохо, почти катастрофа, но, оказывается, и хорошо: мой напарник по котелку (котелок — один на двоих) вообще лишился ложки. У нас каждому по половинке. Едим, как тот журавль в гостях у лисы. Торопят, не успели раздать, как уже команда: «Заканчивай!» Где там заканчивай, когда и в час по чайной ложке не получается. Пробуем по очереди пить жижу, но горячо. И парадокс! пить — горячо, а при медленной еде — суп замерзает.
Уже на ходу пытаемся выскребывать из котелка куски супа. Появляется морозное солнце, а с ним «юнкерсы», которые при полнейшем и безраздельном господстве в воздухе устраивают свою «карусель», поливают нас огнем как хотят. Через час от нашей артиллерии ничего не остается. Она стала главной добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться.
А мы и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом деле!) продолжаем движение на Ростов, до которого остались те же почти двести километров минус одна ночь медленного марша по тылам противника. Ну не нелепость ли!? За день было еще несколько авианалетов, но вскоре стемнело, и все затихло.
Ночь прошла в неглубоком овраге на оставленной немцами позиции артбатареи. Снарядные ящики, здоровенная куча замерзшей и окаменевшей картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в шелковых пакетах — все это наш трофей. Спим, варим картошку, жрем ее мороженую, сладкую. Кто поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки. Другие — лишь бы поесть и поспать, сколько удастся. Некоторые командиры шипят: «Погасить костры». Но команда либо выполняется нехотя, либо не выполняется вовсе. Во-первых, это не костры, а костерочки, во-вторых, они все-таки спрятаны в овраге. Все понимают, что даже если костры и демаскируют, то немцам на них наплевать, так как они и без костров точно знают, где мы. Об этом свидетельствует весь опыт прошедших суток. А что командиры? Пошипят, пошипят — и сами к костру.
Последний раз наш «максим» вел огонь на форсировании Сев. Донца. Во время атаки мы били с левого берега поверх голов атакующих. Сразу за ними переправились и мы. После этого за двое суток с небольшим мы не дали ни одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто не беспокоится. С рассветом начинаем «наступать». Команда: «Батальо-о-он, в цепь!» Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная.
«Воздух!» Обычно по такой команде следует прятаться в какое-нибудь укрытие. Но таковых здесь нет. Только девственно чистое, белое, снежное поле, сверкающее солнце на совершенно безоблачном небе. Низко летящие самолеты опять устраивают свою «карусель», т. е. один за другим «отваливают» от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают на нас, как горох из мешка, нет, не бомбы, а гранаты.
