минут дать им погреться на солнышке, отвезти их к морю, если они его любили, подарить радости земли в последний раз перед тем, как они навеки смешаются с нею. Но нет, их наказывают за то, что они умерли. В лучшем случае им сыграют немного Баха, церковной музыки, которую большинство из них никогда не любило… Я погрузилась в черную меланхолию. Пол остановил машину перед моим домом.
– Может, мне зайти к вам на минутку?
Машинально я кивнула, а потом вспомнила про Льюиса.
Ну и что, какая разница! Мне было безразлично, что они там один про другого подумают, уставившись друг на друга, словно фарфоровые собачки. Я направилась к террасе. Пол шел следом. Развалившись в кресле, Льюис неподвижно созерцал птиц. Издали он приветствовал меня взмахом руки, но, заметив Пола, прервал свой жест. Я поднялась по ступенькам и подошла к нему.
– Льюис, – сказала я, – умер Фрэнк.
Он протянул ко мне руку и неуверенно провел по моим волосам. И тут что-то во мне оборвалось. Я упала на колени и разрыдалась. Я рыдала у ног этого ребенка, не ведающего горестей людских. Он гладил меня по волосам, по лбу, по мокрым щекам. Чуть успокоившись, я подняла голову. Пол уехал, не произнеся ни слова. И тут я внезапно поняла, почему не плакала при Поле. Причина оказалась жалкой и простой: ему этого хотелось.
– Я, наверно, жутко выгляжу, – сказала я.
Я знала, что глаза у меня покраснели, косметика смылась, лицо опухло. И впервые в жизни не смущалась, очутившись перед мужчиной в таком состоянии. В глазах Льюиса, как в зеркале, я видела отражение плачущего ребенка. И этим ребенком была я, Дороти Сеймур, сорока пяти лет. Было в нем нечто смутное, пугающее и успокаивающее одновременно, нечто отрицающее условности.
– Вы расстроены, – задумчиво произнес он.
– Я долго его любила.
– Он вас бросил и теперь за это наказан, – выпалил он. – Такова жизнь.
Я воскликнула:
– Вы рассуждаете как ребенок, а жизнь, слава богу, вовсе не такая!
– Она может быть такой.
Он отвернулся и опять погрузился в созерцание своих птичек. Рассеянный, почти скучающий. Мне пришло в голову, что сочувствие его далеко не безгранично, и пожалела, что Пол уехал. Я представила, как мы вместе вспоминали бы Фрэнка, как он утирал бы мне слезы и как мы играли бы здесь, на веранде, эту ужасную, слезливую и сентиментальную комедию. И я почувствовала себя чертовски гордой, что этого не произошло. Я вошла в дом. Звонил телефон.
Звонки не прекращались весь вечер. Звонили все: мои бывшие любовники, мои друзья, партнеры Фрэнка, журналисты (этих-то было не много). Уже было известно, что Луэлла, узнав о смерти Фрэнка, не преминула лишиться чувств и немедленно вылетела из Рима в сопровождении своего очередного дружка, молодого итальянца.
Вся эта суета действовала угнетающе. Никто из оплакивающих теперь Фрэнка и пальцем не пошевелил, чтобы поддержать, пока он был жив. Только я, в нарушение всех американских законов о разводе, подбрасывала ему денег до самого конца. Окончательно добил меня звонок Джерри Болтона. Он был большой шишкой в Актерской гильдии. Когда я вернулась из Европы, именно этот гнусный тип хотел затаскать меня по судам, пытался довести до голодной смерти. Но я пришлась ему не по зубам, и он обрушился на Фрэнка, когда тот впал в немилость у Луэллы. Злобное ничтожество, но всемогущий. Он знал, что я его ненавижу до глубины души, и все-таки имел наглость позвонить.
– Дороти? Я очень огорчен. Я знаю, вы очень любили Фрэнка, и я…
– А я знаю, что это вы, Джерри, вышвырнули его на улицу, что это вы закрыли перед ним все двери. Будьте любезны повесить трубку, я не люблю говорить грубости.
Он дал отбой. Гнев пошел мне на пользу. Я вернулась в гостиную и рассказала Льюису, за что ненавижу Джерри Болтона, его доллары, его директивы.
– Не будь у меня крепкого здоровья да верных друзей, он бы и меня довел до самоубийства, как Фрэнка. Лицемер из лицемеров. Отродясь никому не желала смерти, но ему почти желаю. Единственный человек на свете, кому я могла бы этого пожелать.
Так я закончила свою пламенную речь.
– Вы просто слишком снисходительны, дорогая, – рассеянно возразил Льюис. – Есть и другие, кто этого заслуживает.
Глава 5
Мы сидели втроем в моем кабинете на студии. Я места себе не находила и гипнотизировала взглядом телефон. Кэнди побледнела от волнения. Только Льюис, развалившийся в кресле для посетителей, казался спокойным, почти скучающим. Мы ждали результатов кинопробы.
Однажды вечером, несколько дней спустя после смерти Фрэнка, Льюис вдруг решился и встал. Легко, как будто нога никогда и не была сломана, сделал несколько шагов и остановился передо мной. Я была совершенно изумлена.
– Смотрите, я здоров.
Я настолько привыкла к его присутствию возле меня, к его полуувечности, что и не думала, что рано или поздно это должно произойти. Скоро он скажет мне «до свидания» и «спасибо» и скроется за углом, и я его больше не увижу. Непонятная боль сжала мне сердце.
– Прекрасная новость, – еле выдавила я.
– Вы так считаете?
– Ну конечно. И что вы теперь собираетесь делать?
– Все зависит от вас, – спокойно проговорил он. И снова сел.
Я вздохнула с облегчением. По крайней мере он не уезжает прямо сейчас. Зато его слова меня заинтриговали. Почему вдруг судьба столь летучего, безразличного и свободного существа зависит от меня? Все это время я была для него сиделкой, не более.
– Если я останусь здесь, мне надо найти работу, – продолжил он.
– Вы хотите обосноваться в Лос-Анджелесе?
– Я сказал «здесь», – сурово ответил он, указывая подбородком на веранду и на свое кресло. Помолчав, он добавил: – Если вы, конечно, не против.
Я выронила сигарету, подняла ее, вскочила, бормоча что-то бессвязное вроде: «Надо же, вот это да, ну и ну, вот уж не ожидала» – и тому подобного. Он сидел совершенно неподвижно и смотрел на меня. Я покраснела от смущения (этого только не хватало!) и сбежала от него на кухню. Прямо из горлышка отхлебнула добрый глоток скотча. Еще немного, и я сделаюсь алкоголичкой, если уже не стала. Собравшись с духом, вернулась на веранду. Пора объяснить этому мальчику, что я живу одна, потому что мне это нравится, потому что сама так решила, и вовсе не нуждаюсь в юном спутнике. К тому же из-за него я не могу приглашать к себе поклонников, что осложняет мне жизнь. И в-третьих, в-третьих… В общем, ему незачем здесь оставаться. Как две минуты назад меня пугала возможность его отъезда, так теперь возмущала мысль о том, что он останется. Но мне было не до исследований собственной противоречивости.
– Льюис, – сказала я, – нам надо поговорить.
– Это ни к чему. Если вы не хотите, чтоб я оставался, я уеду.
– Дело не в том, – проговорила я, окончательно сбитая с толку.
– А в чем же?
Я ощущала смятение. И правда, в чем? Я ведь не хотела, чтобы он уезжал. Он мне нравился.
– Дело в том, что это неудобно, – проговорила я слабым голосом.
Он засмеялся, смех очень его молодил. Я выпалила:
– Пока вы болели после ранения, было в порядке вещей, что вы у меня живете. Вы тут один в чужом городе, вы попали в беду, вы…
– А раз я начал ходить, это уже неудобно?
– Этого никому не объяснишь.
– Не объяснишь кому?
– Всем!
