улаживается, приходите!» Мне почудилось, будто стряслась катастрофа – я ненавижу развязки. И все-таки я пришла к Эльзе на пляж, лицо ее сияло торжеством:
– Час назад я наконец-то встретилась с вашим отцом.
– Что он вам сказал?
– Сказал, что ужасно жалеет о том, что произошло, что вел себя по-хамски. Это ведь правда?
Мне пришлось согласиться.
– Потом наговорил мне комплиментов, как умеет он один... Знаете, этаким небрежным тоном, очень тихо, словно ему тяжело говорить... таким тоном...
Я пресекла ее идиллические воспоминания.
– К чему он клонил?
– Ни к чему!.. То есть нет, он пригласил меня выпить с ним в поселке чашку чаю, чтобы доказать, что я не таю на него обиды, что я женщина современная, с широкими взглядами...
Представления моего отца о широте взглядов молодых рыжеволосых женщин развеселили меня.
– Что тут смешного? Идти мне туда или нет?
Я едва не ответила ей: «А мне какое дело?» Потом сообразила, что она видит во мне виновницу успеха своих маневров. Справедливо или нет, но я разозлилась.
– Не знаю, Эльза. Все зависит от вас; не спрашивайте меня каждую минуту, что вам делать – можно подумать, будто это я заставляю вас...
– А кто же еще, – сказала она. – Это все благодаря вам...
Восхищение, звучавшее в ее голосе, вдруг перепугало меня.
– Идите, если вам хочется, но, ради бога, не рассказывайте мне больше ни о чем!
– Но ведь... ведь его надо освободить от этой женщины... Сесиль!
Я обратилась в бегство. Пусть отец делает что хочет, пусть Анна выпутывается как знает! К тому же у меня было назначено свидание с Сирилом. Мне казалось, что только любовь может избавить меня от цепенящего страха.
Сирил молча обнял меня, увлек за собой. Рядом с ним все было просто – все заполнялось страстью, наслаждением. Немного погодя, прильнув к нему, к его золотистому, влажному от пота телу, сама обессиленная и потерянная, точно потерпевшая кораблекрушение, я сказала ему, что ненавижу себя. Я сказала это с улыбкой, потому что это была правда, но я не мучилась, а испытывала какую-то приятную покорность судьбе. Он не принял моих слов всерьез.
– Все это пустяки. Я так люблю тебя, что смогу тебя переубедить. Я тебя люблю, так люблю...
Ритм этой фразы неотступно преследовал меня за обедом: «Я тебя люблю, так люблю». Вот почему, несмотря на все старания, я только смутно припоминаю подробности этого обеда. На Анне было платье сиреневого цвета, как тени под ее глазами, как сами ее глаза. Отец смеялся, явно умиротворенный: для него все складывалось к лучшему. За десертом он объявил, что под вечер ему надо отлучиться в поселок. Я мысленно улыбнулась. Я устала, я решила – будь что будет. Мне хотелось одного – искупаться.
В четыре часа я спустилась на пляж. На террасе я столкнулась с отцом – он собирался в поселок; я ничего ему не сказала. Даже не посоветовала вести себя осторожней.
Вода была ласковая и теплая. Анна не показывалась – должно быть, рисовала у себя в комнате свои модели, а отец тем временем любезничал с Эльзой. Через два часа солнце уже перестало греть, я поднялась на террасу, села в кресло и развернула газету.
В эту минуту я и увидела Анну; она появилась из леса. Она бежала, кстати сказать, очень плохо, неуклюже, прижав локти к телу. У меня вдруг мелькнула непристойная мысль – что бежит старая женщина, что она вот-вот упадет. Я оцепенела: она скрылась за домом в той стороне, где был гараж. Тогда я вдруг поняла и тоже бегом устремилась за нею.
Она уже сидела в своей машине и включила зажигание. Я ринулась к ней и повисла на дверце.
– Анна, – сказала я. – Анна, не уезжайте, это недоразумение, это моя вина, я объясню вам...
Она меня не слушала, не смотрела на меня, она наклонилась, чтобы освободить тормоз.
– Анна, вы нам так нужны!
Тогда она выпрямилась – лицо ее было искажено. Она плакала. И тут я вдруг поняла, что подняла руку не на некую абстракцию, а на существо, которое способно чувствовать и страдать. Когда-то она была девочкой, наверное, немного скрытной, потом подростком, потом женщиной. Ей исполнилось сорок лет, она была одинока, она полюбила и надеялась счастливо прожить с любимым человеком десять, а может, и двадцать лет. А я... ее лицо... это было делом моих рук. Я была потрясена, я как в ознобе колотилась о дверцу машины.
– Вам не нужен никто, – прошептала она, – ни вам, ни ему.
Мотор завелся. Я была в отчаянии, я не могла ее так отпустить.
– Простите меня, умоляю вас...
– Простить? Вас? За что?
Слезы градом катились по ее лицу. Она, как видно, этого не замечала, черты ее застыли.
– Бедная моя девочка!..
Она на секунду коснулась рукой моей щеки и уехала. Машина скрылась за углом дома. Я была в смятении, в отчаянии... Все произошло так быстро! И какое у нее было лицо, какое лицо...
За моей спиной раздались шаги – это был отец. Он успел стереть следы Эльзиной помады и стряхнуть с костюма хвойные иглы. Я обернулась, я налетела на него:
– Подлец, подлец!
И разрыдалась.
– Что случилось? Неужели Анна? Сесиль, скажи мне, Сесиль...
Глава 11
Мы встретились только за ужином, оба тяготясь так внезапно обретенной возможностью снова побыть с глазу на глаз. У меня кусок не шел в горло, у него тоже. Мы оба чувствовали, что нам необходимо вернуть Анну. Лично я просто не могла бы долго вынести ни воспоминания о ее потерянном лице, какое я увидела перед отъездом, ни мысли о ее горе и моей вине. Я позабыла все свои терпеливые ухищрения и хитроумные планы. Я была совершенно растерянна, выбита из колеи и такое же чувство читала на лице отца.
– Как ты думаешь, она надолго бросила нас? – спросил он наконец.
– Она наверняка уехала в Париж, – сказала я.
– В Париж... – задумчиво прошептал отец.
– Может, мы ее никогда больше не увидим...
Он в смятении поглядел на меня и через стол протянул мне руку.
– Представляю, как ты сердишься на меня. Сам не знаю, что на меня нашло. Мы с Эльзой возвращались лесом, и она... В общем, я ее поцеловал, а в эту минуту, наверное, подошла Анна...
Я его не слушала. Отец и Эльза, обнявшиеся в тени сосен, казались мне какими-то водевильными, бесплотными персонажами – я их не видела. Единственно реальным за весь этот день, до боли реальным было лицо Анны – ее лицо в последний миг, искаженное мукой лицо человека, которого предали. Я взяла сигарету из отцовской пачки и закурила. Вот еще одна вещь, которой не терпела Анна, – когда курят за едой. Я улыбнулась отцу.
– Я все понимаю, ты не виноват... Как говорится, минута слабости. Но надо, чтобы Анна нас простила, вернее, простила тебя.
– Как же быть? – спросил он.
Вид у него был глубоко несчастный. Мне стало его жаль, потом стало жаль себя; как могла Анна нас бросить, неужели хочет наказать нас за то, что в конце концов было просто мимолетной шалостью? Разве у нее нет обязанностей по отношению к нам?
– Мы ей напишем, – сказала я, – и попросим у нее прощения.
– Гениальная мысль! – воскликнул отец.
Наконец-то он нашел способ избавиться от покаянного бездействия, в котором мы томились вот уже три часа.
Не докончив ужина, мы сдвинули в сторону скатерть и приборы, отец принес большую настольную лампу, ручки, чернильницу, свою личную почтовую бумагу, и мы сели друг напротив друга, только что не с
