месяцев жизни Матье не собирался тратить на то, чтобы прислушиваться к чужому мнению о себе и даже просто его выслушивать. Более того, Матье готов был открыто признаться в том, что он уже давно не прислушивался ни к чему. За исключением тех редких случаев, когда он брал на вооружение то, о чем где-то прочитал. Но случаи эти становились до того редкими, что чаще всего Матье именно их полагал причинами своих неудач. Да, конечно, он время от времени восхищался теми или иными людьми, само собой разумеется, людьми творческими, но ему казалось, что восхищение – это одна из мышц наподобие мозга, и, если ее не упражнять, она атрофируется. И постепенно у него стал пропадать интерес к тем, кого он видел реже, к кому более не прислушивался и кого переставал читать или читал от случая к случаю. Мало того, Матье представлялось, что такого рода нивелировка самого себя, введение в определенные рамки, добровольный отказ от прежних устремлений и интеллектуальных радостей вместо того, чтобы, по логике вещей, подарить ему иной, менее блестящий, зато более теплый и непринужденный круг общения, напротив, обрекали его на одиночество. Одиночество тем более зловещее, что изначально оно было нежелательно и ничем не компенсировалось. Любая претенциозность любого окружения казалась ему предпочтительнее подобного вакуума, не столь желаемого, сколь неотвратимого.
Пропади все это пропадом! Да здравствует жизнь! Да здравствует вакуум! К несчастью, жизнь, конец которой стал вдруг чересчур ясен, превращалась в нечто невыносимое. А почему? Да потому, что неизбежная смерть через шесть месяцев, но смерть случайная была бы ему безразлична, он свыкся бы с нею и притерпелся. К тому же бывают такие несчастные случаи, когда человек остается без единой царапины или умирает на месте. Никогда нельзя быть уверенным, что исход катастрофы обязательно смертелен. Все просто: всякая объявленная смерть, срок которой близок, приобретает романтический оттенок, с нею свыкаются, ее обволакивают неким туманом, и возникает представление, будто существует некая альтернатива, а потому об уходе из жизни думают несколько меньше. «Не сомнение, но уверенность сводит с ума», – заявлял Ницше или кто-то другой. Он был прав, этот Ницше. Да, кстати, а как его имя? Ницше?.. Ницше?.. Фридрих, Людвиг?.. Нет. Да и какое это имеет значение? Ничего притягательного в имени этого человека нет, действительно нет. Но Матье продолжал лихорадочно вспоминать. Его притупившийся разум понапрасну терзал одурманенную память. Ничего не поделаешь.
Он подъехал к офису, встав на пешеходной дорожке прямо перед носом двух толстушек или контролерш с автостоянки, шокированных его поведением. Мало того что водитель припарковался не по правилам, он еще и запер кабину, не подсунув специальных талонов под дворник ветрового стекла! Он просто-напросто развлекался, выбивая из парковочного автомата сдачу в несколько франков и при этом внимательно прислушиваясь к происходящему с улыбкой на лице, затем гладил крышку беззащитного автомата, ну а потом он проследовал мимо контролерш, которых тем не менее видел прекрасно, и, не утруждая себя объяснениями, ограничился одной-единственной бессмысленной фразой, которую из чувства долга и по привычке они запечатлели в своих блокнотах. «Это мой старый друг, – заявил нарушитель, показывая на автомат почасовой оплаты за разрешенную парковку, – и он никогда не позволяет мне платить… Разве можно его не слушаться?» – после чего исчез в доме номер 155, по улице… по месту работы, если она у него еще была.
Развеселый отказ от исполнения гражданского долга всегда забавлял Матье, но удовольствие возросло в десять раз благодаря пренебрежению к любым возможным наказаниям: обуздать его теперь было невозможно, даже тыквообразным толстушкам в синих мундирах.
Весело глядя по сторонам, размеренным шагом шел Матье коридорами своего офиса. В зеркале лифта перед ним предстал крупный нескладный шатен, с любопытством разглядывающий его самого. Судя по всему, этот человек никогда не счел бы его больным! Лифт поднялся на нужный этаж, включив нечто в лабиринтах памяти Матье и напомнив забытое было имя: Фридрих! Фридрих Ницше! Ух! Вот как его звали! И, смеясь над собой, Матье одновременно испытал некое облегчение. Ибо теперь ему не придется терять час или два на поиски вылетевшего из памяти имени (поскольку клиент, наверняка уже ожидающий у него в кабинете, вряд ли способен снабдить его более или менее точной информацией по вопросам культуры). Матье специально сделал крюк, чтобы поздороваться с дорогой и любимой секретаршей, уже давно ставшей его доверенным лицом, с мадемуазель Периньи по имени Ирен.
– Вы задерживаетесь, зато так хорошо выглядите! – воскликнула она ему вслед.
Матье замер на мгновение. Однако зачем отягощать мадемуазель Периньи проблемами жизни и смерти? Она в значительной степени напоминала персонажей из произведений Бурже или Жида. Типичная героиня романов двадцатых годов. Немыслимо причинить боль мадемуазель Периньи. Еще более немыслимо, чем какой бы то ни было другой женщине. Невозможно. И сила сострадания породила у Матье острейшую необходимость поговорить с кем-нибудь по поводу диагноза хомяка. Да, конечно, он уже обо всем рассказал сначала Гоберу, потом Соне, но всякий раз происходившее воспринималось Матье как сцена из комедии: в первый раз герой не вовремя вышел на сцену – он или Гобер, неважно, – во второй раз комедия превратилась в нечто незначительное, в посмешище для публики, даже если эта публика из него самого. Нет, никто еще не знает того, что известно Матье, – но, возможно, это в конечном счете никому не интересно.
– Так, значит, я хорошо выгляжу? – машинально повторил он, обрадованный, сам не зная почему, словами мадемуазель Периньи. Матье обернулся к ней с улыбкой, она же кивнула, напустив на себя трогательно-суровый вид. Тут он наклонился к ней, ожидая, что она поправит ему галстук, почистит пиджак, вытянет манжеты: эти жесты она механически повторяла уже целых двенадцать-тринадцать лет, и те же двенадцать-тринадцать лет он неизменно испытывал от этого радость. «Да и она тоже», – подумал он, выпрямляясь во весь рост. Вне зависимости от ее профессионально-материнских забот в этой женщине обитала великолепная секретарша, радующий душу сплав неведения и интуиции.
– Как там наш клиент? Да, кстати, а как его зовут?
– Пьер Сальтьери. Думаю, что он – важная шишка в мире спорта… И с лица, и с изнанки…
Интересно, что, с ее точки зрения, означают слова «важная шишка» и «изнанка»? Изготовителя толстых шарфов, закулисного спортивного дельца? Серого кардинала соревнований? Или организатора балетов на льду?
Матье вошел в кабинет, на ходу пожал руку находившемуся там человеку по фамилии Сальтьери и уселся за свой стол. Несколько часов назад Матье тоже сидел за столом, только за другим и не с той стороны.
– Почему вы обратились именно к нам?
Это стандартный первый вопрос к клиенту. Ответ обязательно скажет о многом, хотя и редко бывает правдив.
– Мы ведь знакомы еще с 1978 года, – заявил клиент.
Человек этот был худ и полнокровен одновременно, что придавало ему довольно странный вид: он выглядел спортсменом-аскетом и в то же время будто бы страдал от повышенного давления. На нем был бархатный костюм каштанового цвета в рубчик, который ему совершенно не шел. Похоже, этот человек еще не выбрал для себя место в жизни, не позаботился о формировании собственного облика, и это в глазах Матье делало его вполне симпатичным – хотя бы по сравнению с хомяком, выглядевшим во всех своих нарядах совершенно неестественно, словно он аршин проглотил: белый халат, хорошо поставленный голос, жесты помощника большого начальника. Матье презирал этот тип людей независимо от способности ставить правильный диагноз… Но если бы этот тип сказал Матье: «У вас все в порядке, приходите через год!» – Матье бы тоже его запрезирал? Наверное, нет, но все равно никогда бы больше к нему не пришел. И напротив, он никогда бы не подумал отнестись с презрением к милому доктору Жуффруа, своему постоянному врачу, который наверняка попытался бы вначале походить вокруг да около, а потом объявить, что у Матье, вопреки обыкновению, на этот раз далеко не все в порядке. Доктор Жуффруа посочувствовал бы Матье в горе, а ведь сегодня утром Матье ощутил себя совершенно одиноким, одним на всем белом свете, наедине с хомяком, отнесшимся в лучшем случае безучастно, а в худшем – презрительно – к счастливому человеку ростом в метр девяносто два, очутившемуся в обществе претенциозного ублюдка ростом в метр шестьдесят два сантиметра. Этим сказано все, и все это выглядело постыдно: сочувствие врача носило явно вымученный характер, особенно на фоне проведенных исследований. Особенно с учетом их конкретных выводов.
В семьдесят восьмом году Матье было всего лишь двадцать семь лет, у него еще не было ни репутации, ни связей, ни проистекающей из их наличия профессиональной уверенности в себе. Увы, в семьдесят
