– Не желаете ли сыграть еще, мадам? – спросил он, но без особой надежды, поскольку ему, разбиравшемуся в этом, было очевидно, что Анджела наверняка в первый и последний раз переступила порог казино. Она отказалась, мотнув головой, сказала: «Большое спасибо» – и вышла тем же быстрым и твердым шагом, который привел ее сюда.
Стоило выйти наружу, как солнце вернуло ее к действительности. Она вновь узнала море, Английскую набережную, машины, старые пальмы и, вспомнив, что ей изменили, села в первом же попавшемся близ казино кафе (впрочем, одна в кафе Анджела ди Стефано тоже оказалась впервые). Поставила свою сумочку меж крепко сжатых ног и заказала малиновое мороженое у официанта с тусклым голосом. Тут она принялась размышлять. Какой-то низенький желтый человечек в бежевом, следовавший за ней от самого казино, попытался завязать с ней разговор и угостить сигаретой, но она отогнала его без единого слова настолько красноречивым жестом, что этот паразит, хоть и пресыщенный игорными залами и одинокими дамочками, на сей раз почувствовал себя вдруг совершенно униженным: упорствовать было ни к чему.
Так что он ушел, и Анджела, предоставленная наконец самой себе и своим думам, изучила один за другим три-четыре плана, которые казались ей логичными.
Первый состоял в том, чтобы как можно скорее положить эти желтые банкноты в банк, но это был банк Джузеппе, а от Джузеппе, который ей изменил, она должна уйти.
Второй план состоял в том, чтобы зафрахтовать в порту какое-нибудь судно или лодку и отправиться прямо к родителям.
Третий состоял в том, чтобы взять такси (как в романах), заехать домой за Филу и своим чемоданом и оставить Джузеппе пятьсот франков вместе с душераздирающей запиской. Потом в порт… и так далее.
Четвертый казался романтичнее: накупив в магазине тонких, как паутина, платьев из красного шелка, великолепных драгоценностей, нанять коляску и вернуться домой вскачь, на глазах оторопевших соседок, разбрасывая конфеты детям на всем пути. Или же найти двух гангстеров – должны же они тут водиться, – чтобы они отделали хорошенько красотку Элену. Или же, наняв машину с шофером в серой ливрее, отправить его к себе домой на Малоконюшенную улицу с запиской для соседки, чтобы та передала ему Филу и ее вещи.
От всех этих возможностей у Анджелы кружилась голова, да и коньяк плохо сочетался с малиновым мороженым. Ее мутило. Вдобавок жизнь так давно не предоставляла ей никаких возможностей. Она так давно точно знала, что ее ждет в следующие полчаса – и через неделю, и даже через год, – что ей вообще не приходилось ничего выбирать, а потому это внезапное, непредвиденное «Джузеппе в объятиях Элены» становилось, если подумать, почти успокаивающим, поскольку уже случилось, реально существовало, и с этим она ничего не могла поделать. Ошибкой и ужасом были как раз все эти возможности, напиханные в сумку у ее ног.
Анджела знала, что, если бы не набитая желтыми бумажками сумка, она вернулась бы домой. Наорала бы на Джузеппе, осыпала оскорблениями, пригрозила бросить его, а может, и впрямь бросила бы на какое- то время, пока он, совершенно сокрушенный и кающийся, не приполз бы за ней на ее остров. Если бы не эта куча денег, ее жизнь осталась бы простой и незамысловатой, но в конечном счете очень приятной, потому что она любила Джузеппе. И хотя она отлично знала, что он, в сущности, бабник, она знала также, что он ее любит – ее, Анджелу, и что в предыдущую субботу вторую половину дня у Элены провел сын их старой соседки. Только вот теперь она могла бы стать кем-то другим, нежели просто обманутой женой, видеть перед собой нечто иное, нежели кающийся муж. Она могла бы стать свободной и богатой женщиной, бросающей своего раздавленного мужчину… Ее Джузеппе – каменщик и довольно красив, но, в общем-то, ему уже не двадцать лет и много он не зарабатывает. Если она уйдет, женщины не станут бегать за ним толпами. Тем более что если бы он случайно получил несколько лишних франков, то отдал бы их ей, Анджеле. Это ведь ей пришлось настоять, чтобы он выкупал потихоньку их старый дом на Малоконюшенной улице; да и платье из красного шелка он сам ей вечно сулил, и, выходит, вовсе не она о нем мечтала.
На золотисто-серое море, ставшее шелковым в сумерках, медленно опускался вечер, и Анджелу начал донимать страх, как бы Джузеппе не забеспокоился. Может, он решил, что на нее напал какой-нибудь подонок, позарившись на прекрасную желтую купюру, которую ей следовало отнести в банк? Но, конечно, он и вообразить себе не в силах, что она тут одна, в кафе, на этой шикарной улице, с миллионами у своих ног и может уйти от него безвозвратно. Что они с Филу будут делать часов в восемь, если она не вернется? Будут ждать перед дверью, как пара недотеп. Да они и есть недотепы, неспособные даже отыскать, где масло и мука, колбаса и вино. Нет, это невозможно! Если бы она решилась уйти, то не смогла бы даже насладиться ни лангустом, ни шампанским, ни маленькими пирожными, которые принес бы ей метрдотель в одной из этих роскошных, как дворцы, гостиниц. Ничего не смогла бы сделать с этими деньгами, потому что всегда и во всем ей чудился бы привкус тоски. Она не создана для таких возможностей. Либо мало фильмов видела по телевизору, либо мало книжек читала. Либо недостаточно мечтала о ком-то другом, кроме Джузеппе…
Она встала, вернулась в казино и, по счастью, вновь наткнулась на того же человека с бледными глазами, человека с коньяком, который тотчас же ее узнал. Она увлекла его в темный уголок и шепотом пробормотала свою просьбу.
– Что? – переспросил он.
Он повысил голос, покраснел, и все на них смотрели. Тогда она немного притянула его к себе, вновь начала шептать, и он вдруг, похоже, понял.
– Вы хотите, чтобы я взял их у вас обратно? Так? Но я не имею права, мадам.
Он подозвал другого человека, одетого так же, как и он, и они стали шептаться все втроем. У мужчин был теперь странный вид, оба вдруг стали выглядеть гораздо моложе и ребячливее, чем прежде. Если бы кто-то подошел поближе, он был бы изрядно удивлен, слыша, как двое крупье и эта красивая женщина толкуют о благих делах «Доброй помощи» или о достоинствах «Смиренных братьев бедноты». В конце концов они прошли в кабинет, Анджела выложила свои деньги, ей выдали чек, который она перевернула и сделала передаточную надпись на благотворительную организацию «Сен-Венсан». Подписалась: «Анджела ди Стефано», и было очевидно, что она в первый и в последний раз ставит свое имя на чеке. Потом гордо ушла, встречая по пути элегантных женщин и нервных мужчин, поскольку настало время настоящей игры. А оба крупье проводили ее с таким избытком учтивости и почтительных поклонов, что все эти элегантные дамы оборачивались и вопросительно смотрели ей вслед.
Она бегом вернулась домой и обнаружила обоих, Филу и Джузеппе, перед телевизором.
– Что-то ты поздновато, – буркнул Джузеппе.
И она промямлила всего лишь, прежде чем броситься к своим кастрюлям:
– О да, в банке долго тянули, а потом встретила кузину из Бастии…
Джузеппе, тоже испытывавший некоторый стыд после того, как с превеликим трудом избавился от запаха ужасного одеколона, которым душилась Элена, протянул руку и мимоходом потрепал ее сзади по талии. Его немного клонило в сон. Снаружи, фальшивя, пела соседка, кот уже мурлыкал, учуяв, что Анджела жарила на сковородке. «Приятная выдалась суббота, – подумал Джузеппе. – Каждый мужчина время от времени имеет право на маленькие приключения в своей жизни, – женщинам этого не понять…»
Последствия одной дуэли
Зима 1883 года в Австрии выдалась преждевременной. Сильно похолодало уже в сентябре, и дикие звери попрятались в свои норы раньше, чем обычно, что сократило охотничий сезон барона фон Тенка. Он вернулся в Вену за десять дней до срока и обнаружил в постели своей жены поручика первого гвардейского полка Сержа Олевича. Барон фон Тенк совершил это тягостное открытие в восемь часов утра, во вторник, а дуэль, о которой в тот же день после полудня договорились их секунданты, была назначена на утро среды. Баронесса Ильза фон Тенк провела вечер, то плача, то промывая глаза настоем ромашки. Барон фон Тенк в очередной раз смазал пистолеты и сделал несколько приписок к своему завещанию. Четверо секундантов предусмотрительно легли спать пораньше. И только молодой офицер Серж Олевич повел себя гораздо оригинальнее, потому что был трусом.
Отпрыск хорошего австро-венгерского рода, воспитанный в строгости и благочестии, вполне красивый и почти умный, искатель наслаждений, но без излишеств, веселый, но без иронии, Серж Олевич имел все, чтобы быть счастливым. Даже собственная трусость не слишком омрачала его детство. Домашний наставник избавлял его от унижений и порок, которым подвергались тогда прочие австрийские школяры; а будучи окружен одними лишь сестрами, он не привык сталкиваться и с прихотями старшего брата. Ему не пришлось подстегивать свою природную любезность, чтобы быстро завязать приятные отношения даже с самыми
