полковник Древич, вы не изволите знать-с? С барином нашим в одном полку служили.
— Знаю.
— Ну, известное дело: сели закусить. Что уж там было и как, барин припомнить не могут, а очнуться изволили они у полковника. Хвать-похвать, ан бумажника-то нет.
— Так.
— Полковник им резоны начал представлять. Деньги, слышь, через полицию разыщем, а ты покамест оставайся у меня. Юрий Петрович и жили у них ровно две недели. Только накануне Ивана Постного полковник вдруг приказали закладать лошадей. Служба, дескать; никак нельзя. И уехали в Арзамас. А барину беленькую покинули.
— Ну?
— Оставил я Юрия Петровича до послезавтраго. Обязался денег достать.
— Откуда?
— И сам не знаю-с. Авось Господь пошлет.
— А Мишель?.
— Их я еще чудней сыскал. Как только, значит, с барином расстался, вхожу в трактир Обжорииа, глядь, а барчук тут как тут. Винцо пьют и в карты играют.
— В карты?
— Так точно-с. С ним двое каких-то: один, похоже, подьячий, а другой, надо быть, гусар. И сразу видать, что барчук проигрались: страсть сердиты. Я, мол, пожалуйте, сударь, со мною: барыня беспокоятся. Так он меня чубуком.
— Ну вот что, Афродит: я сам туда съезжу.
— Пирожки, пирожки! Слоеные с говядиной, кондитерские с яблочком!
— Муромские калачи, калачики горячи!
— Вот пышки, блины, оладьи!
— Огурчики из Подновья, астраханские арбузы, персидский виноград!
— Анис и малет, едят и хвалят; яблоки садовые продаются!
— Лежит Лазарь, лежит весь изранен…
— Подайте слепому Христа ради.
— Ты прекрасная мати пустыня…
— Перцу, перцу!
— Пряники тульские, вяземские, тверские! На имбире, на малине, на мяте, на цукате!
— Московская коврижка, калужское тесто! Папошник медовый!
— На украшение святой обители…
— Бог спасет.
— Пожертвуйте на колокол, рабы Господни!
— Перцу, перцу! Цареградский, ариванский, забалканский! Перец запалющий, самый злющий! Перец жжет и палит и старуху набок валит!
— Пирожки, пирожки!
— Смотри, как донской казак Платов разит французских солдатов и как Наполеон готовит суп из ворон. На здоровье, голубчики!
— Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил.
— Помогите благородному человеку. Же ву при кельк шоз. Служил в кавалерии, в артиллерии, в пехоте и во флоте. Был у Шереметева певчим, теперь ходить не в чем. Жена вдова, дети круглые сироты. Будьте благодетелем.
— Перцу, перцу!
По дребезжащим половицам прошел Николенька в большую грязноватую комнату.
Между развалившимся буфетом и хромым диваном, под осыпавшейся люстрой, спит за столом среди тарелок и стаканов, уткнувшись лицом в груду карт, растрепанный Мишель.
В углу за бутылкой беседую! двое. Короткая пауза. Усач в голубом гусарском доломане проворно вскочил и с достоинством расшаркался перед Ни-коленькой.
— Вы кстати подоспели, милостивый государь. Нам необходимо расчесться с вашим приятелем.
— А много он проиграл?
— Только двадцать тысяч.
Мишель приподнял голову и зевнул. Опухшие сонные глаза уставились на люстру.
— Мишель, образумься.
Мишель захохотал и, прыгнув, как кошка, потащил Николеньку к окну.
— Слушай: сейчас мне привиделся сон. Сижу я здесь, понтирую, и вдруг вбегает маленький белый олень с золотыми рожками. А за ним старик. И слышу: поставь на пе три раза три тысячи.
Николенька бросил на грязную скатерть пачку ассигнаций.
— Мне удалось занять три тысячи ровно.
В гербе Мартыновых щит делится на две части. В верхней на серебряном поле из облака выходит в латы облаченная рука с мечом. В нижнем по полю голубому меж двух серебряных звезд полумесяц рогами кверху; над ним третья звезда.
— Ну, поздравляю, Мишель: сон в руку.
— Погоди, сначала разочтемся. Я выиграл двадцать четыре тысячи. Двадцать по картам, три тысячи твоих, остается еще одна.
— Давай ее мне. Подарю Афродиту на свадьбу.
— Хорошо. Только жаль, что ты выгнал банкометов. Славные они, особенно гусар.
— Стыдись, любезный. Что за дружба с шулерами?
— Ну, так еще шампанского! За твое здоровье.
— Послушай, Мишель, нам надо поговорить. Объясни, пожалуйста, откуда у тебя такие замашки? Владимир уверяет, что эта манера твоя, а мне сдается, что ты и сам своей манере не рад. Почему ты не хочешь сдержать себя?
— Мне так нравится.
— Неужели природное чувство долга совершенно отсутствует в душе твоей?
— Сказать тебе правду, Николенька? Мне все равно.
В книжном шкапу Соломона Михайлыча три полки.
На верхней большая Елизаветинская Библия в темно-коричневом с медными застежками переплете, творения святых отцов и требник Петра Могилы. На корешках желтой кожи тисненые серебряные литеры; обрез красный.
Среднюю полку занимает Кантемир, Ломоносов, Державин, Петров, Херасков; труды Карамзина- историографа, Дмитриева-министра, Жуковского, воспитателя царских детей, храброго партизана Дениса Давыдова, кривого Гнедича, Козлова-слепца, Батюшкова, что сидит в сумасшедшем доме. Вот пиэса «Любовное волшебство». Эту веселую книжку презентовал с надписанием сам покойный автор, служивший вице-губернатором в Пензе, известный стихотворец князь Иван Михайлович Долгорукий. Еще подарок: исторический роман соседа по имению и племянника по матери Миши Загоскина «Рославлев». Все книги в синем и зеленом сафьяне, с золотым обрезом.
Нижняя полка для умозрительных и религиозных трактатов. Тут и Фомы Кемпийского «О подражании Христу», и «Серафимский цветник» Иакова Бема, и Эккартсгаузена «Ключ к таинствам натуры», и «Приключения по смерти» Юнг-Штиллинга, и «Наркисс» Григория Саввича Сковороды.
