высокая и красивая, да, еще красивая Зорзолина. – Пришел Леун! Говорила я вам – вот он и пришел!
– Да, пришел. Соскучился… С Новым годом!
– Проходи, раздевайся, садись… и рассказывай, как живешь, где веселился…
Запах духов ударил тебе в нос, ты несколько раз чихнул, затем отвернулся, чтоб высморкаться в платок, который с трудом вытащил из верхнего кармана пиджака.
– Простужен?
– Только пьян.
– Нет, если так говоришь. Откуда идешь?
– От Сыргишора, или, как вы его называете здесь, Вырны.
– Что, опять воспоминания?
– Все кончилось двойным бал-маскарадом.
– Мило, очень мило с твоей стороны, что вспомнил о нас. Пусть на рассвете, – сказала Зорзолина. Ей понравился бал, и она была сердита на тех двоих и Лину, которым он совсем не понравился.
– Я шел к вам, но по дороге вспомнил, что сегодня, то есть вчера, у меня должна была состояться телевстреча с Анной. Если б знал, что у вас есть телевизор…
– Кто она? – спросила Лина с любопытством.
– Женщина.
– Коллега? – поинтересовалась и Зорзолина.
– Женщина.
– Ясно, любовь, – уточнила Лина.
– Только женщина. – Пошарив рукой в пустоте, ты оторвался от дверного косяка. Зорзолина стояла рядом (ты ощущал ее теплое дыхание), и ты положил руку на ее мягкое, вялое плечо. – Сколько времени?
– Леун, старая наша любовь! – воскликнула Лина из-за стола, уставленного пустыми и наполовину пустыми бутылками.
Хотя и была намного моложе Зорзолины, она выглядела почти так же: увядшая, накрашенная, пришедшая к тому же знаменателю – неустойчивой гармонии между страхом перед старостью и невозможностью ее избежать. Ты почувствовал неприятное чувство жалости.
– Как поживаешь, Лина? – Испытывая неловкость, ты отвел глаза.
– Хорошо. Во всяком случае, намного лучше, чем с ним, если б осталась, прельстившись его добром.
Вернулась Зорзолина, выбегавшая куда-то, – окрыленная, охваченная радостью, которая напоминала другие радости, уже угасшие. В руках у нее был альбом, она несла его на ладонях, как раненую птицу, протягивая тебе:
– Листай и вспоминай.
Ты стал листать, не понимая толком, что следует вспоминать, хотя на первой же странице наткнулся на пожелтевшую, выцветшую запись, затерявшуюся среди многих других, сентиментальную и отталкивающую: «Ошибки живут в нас, и мы живем назло ошибкам». Внизу дата и подпись: «Я, в память первого моего поцелуя».
– Это Леун, наш односельчанин, учится на прокурора… Мы с ним столько лет не виделись, – представила тебя Зорзолина сидящим за столом – то ли двум, то ли четырем с лицами стариков. – Если тебе придется когда-нибудь нас судить, суди справедливо, ведь ты один знаешь нас по-настоящему. – Она попыталась засмеяться, но смогла извлечь из себя лишь сухой смешок, от которого неприятно исказилось ее лицо.
– Я только адвокат, и то начинающий. Никого еще не защищал, – сказал ты, стараясь убавить значительность, которая росла вокруг твоей персоны по мере того, как сестры тебя возвеличивали – ради самих себя, ради того, что в этом доме называли престижем.
– Адвокат, прокурор – все одно судья, – сказал один из тех, чьи лица плавали в дыму, и расхохотался.
Ты же оставался недоверчиво-серьезным, другим и не мог быть, поскольку в душе твоей шевельнулось подозрение, что эти двое – или четверо – могли оказаться юнцами студентами, замаскировавшимися под стариков, чтобы вдоволь поиздеваться над тобой.
– Знаю, что притворяетесь, но это ваше дело.
Те двое продолжали непринужденно смеяться, и ты подошел поближе, чтобы увидеть их глаза, прикрытые морщинистыми, бескровными руками. Увидеть хотя бы цвет или блеск глаз.
– Водки или простокваши? – спросил один из них, устав от смеха и икая.
– И то, и другое, – смеясь, откликнулся другой.
– Он разгорячился, пусть остынет немного, – ответила им Лина.
– Мда… Так, значит, я у вас?
– У нас. Я – Зорзолина, вот Лина, а это наши гости. Понимаешь теперь, где ты?
– Теперь – да, понимаю, и все лучше и лучше.
– Чего же все-таки вам налить? – спросил один из тех двоих, старообразных.
