Вот все мои похождения в Тегеране. На другой день мы пили последний раз шампанское у Г. Дюгамеля за обедом, и я простился с этим достойным человеком.
2-го Февраля в 12 часов, т. е. в полдень, я выехал. Со мной было 9 вьючных лошадей, 3 человек людей на наемных лошадях Я ехал на одной из моих собственных лошадей, а двух вели. Был маленький дождь пополам с снегом. Конюх Армянин жаловался, что лошадь, которую ему досталось вести, неспокойна, и что надобно ему на нее сесть. Я не позволил этого, чтоб сберечь её силы для следующего перехода. Конюх нахмурился, и через несколько минут выпустил лошадь из рук, как будто не в состоянии был ее удержать, и она поскакала вдоль по степи. Потом и сам он спустился медленно на землю с своей лошади, и ее упустил все побежали за лошадьми, кроме конюха Багара, который медленно подымался с недовольным видом. Мне показалась эта комедия очень не по нраву, и я счел нужным, в пример другим, подъехать к нему и крайне его удивить, ударив раза два хлыстом по длинной его спине.
На половине перехода, когда уже стало темно, я от скуки перегнал свой караван и уехал вперед с одним слугой, Армянином Степаном (переход был длинный — 8 фарсахов, по 7 верст Фарсах), и наконец. приходилось очень плохо: дороги я совсем не видел, а надо было часто переезжать в брод по каменистым ручьям и по узким развалившимся мостам, разумеется, без перил, над глубокими рвами. Не знаю, как Бот переносил; сколько раз я сбивался с дороги, и не понимаю, каким образом наконец попал в развалины шахского дворца, называемого Сулейманиэ, в глубокую уже ночь. Несколько комнат еще существуют в этом дворце; большая зала, красиво расписанная и с цветными окнами…. (но я, помнится, упоминал уже об этой прежде). Через три дня я прибыл в Казбин, город в 100 верстах от Тегерана. Дорога была покрыта снегом. Когда едешь из Тегерана в Тавриз, то почти все подымаешься в гору, и воздух постепенно делается холоднее и ветры сильнее. Квартиры худы; мои ревматизмы возобновились. В Казбин я остановился в дон некоего Шериф-Хана, который был в отсутствии, и меня приняли четверо его детей, из которых старшему было 11 лет. И так среди развалин Казбина (ибо все Персидские города суть ничто иное, как развалины, самые жалкие, представляющие бедное и мрачное зрелище распадающихся стен из глины) ин дали комнату с камином, с позолотами; в ней одна стена была стеклянная, как в оранжереях, но из самых мелких кусков разноцветного стекла, регулярно перемешанных с деревянными дощечками, потому что стекло здесь дорого и редко. Большая часть этих стекол была, разумеется, как всегда, перебита. Резкий и холодный ветер проникал отовсюду в скважины, и, потрясая бренный приют ной, производил странный звук в перебитых стеклах и дощечках. Другая стена почти вся состояла из одной двери и двух окошек, третья из двух дверей. Можно себе вообразить, что между этих трех стен нельзя ожидать иного тепла зимой. В четвертой стене однако же, к которой я привалился в шубе, к утешению моему был камин, из которого густые облака дыма наполняли эфирную комнату, род беседки, в которой летом, я думаю, жар должен быть нестерпим.
Я старался согреть себя этою мыслью, но тщетно; потому упросил, чтобы кое-как заткнули но крайней мере главные отверстия от мороза. Дети пришли и церемонно расположились на полу, а наставник их стал в углу. Второй сын моего хозяина, 10-ти лет, был наследник титула в имения отца, по благородному происхождению матери. Кроме этих четырех детей, в доме еще были четыре жены Шериф-Хана, пребывающего в Тегеране на службе. Десятилетний мальчик, усевшись чинно м почтительно, сперва спросил меня, каково мое здоровье, а я спросил его, в веселом ли он духе. Он отвечал, что в моем присутствии нельзя не быть веселым. Я подал ему кусок кулича, и спросил, хорош ли? Он отвечал, что все, что я даю, не может быть худо, следовательно хорошо, ибо что вы кушаете, прибавил он, конечно должно быть отлично. У меня была шапка на голове, а другая на столе, и чтоб поддержать разговор, я спросил его, которая лучше. Та, которая вам более нравится конечно должна быть лучше, сказал он; впрочем обе прекрасны, все у вас хорошо, потому что вы сами отличны. После столь интересного разговора, я спросил этого ребенка удалиться, и послал его матери которая, по словам дядьки, была молода и хороша, чашку чаю. В ответ на эту учтивость, она пислала попросить у меня унт чаю, который я, разумеется, не дал. На другой день рано мне пришли возвестить, что хозяин моих наемных лошадей, в противность нашему условию, не хочет сегодня выезжать в дорогу, и решился дневать в Казбине. Я сказал, что ёсли так, то надо его оставит и искать других лошадей, что и сделали, и вместо лошадей взяли лошаков, потому что они, говорят, сноснее. Однако же я таки не мог выехать в тот день, — новые чарвадары (проводники) не успели собраться; но я имел по крайней мере то утешение, что прогнал обманщика. Он пришел было ко мне, чтоб заставить меня продолжать с ним путь; но только что приподнялась занавесь моей двери и показался нос бездельника и потом вся его Фигура, я с поспешностью бросился с постели, на которой лежал, и дал ему несколько ударов хлыстом. Видя, что никаких переговоров не будет, он удалился молча поспешно. Новые проводники наши были гораздо исправнее. Я выехал из Казбина, пробыв там около двух суток в беспрестанных разговорах с детьми Шериф-Хана и с их дядькой, по-Персидски ляля. Они мне дали лепешек с сиропом и черносливу на дорогу, а я дал по червонцу дядьке и назиру (управляющему домом). В Казбине я купил большие красные сапоги для дороги, Переход был не велик, и я рано приехал в деревню Сиодоун. Тут мне принесли винограду, немного уже поиссохшего, но очень вкусного.
В Казбине я приложил себе шпанскую мушку, принимал лекарство и ставил ноги в золу, но напрасно; ходил смотреть баню, но не воспользовался ею, потому что предбанник был холодный. В дорогу надел фланелевое исподнее платье, длинные шерстяные чулки, кашемировые большие Казбинские сапоги и широкие суконные шаровары, в которые, по-Персидскому обычаю, вправил свой архалук; сверх архалука напялил сюртук, потом макинтош из Английского магазина, а голову запрятал в меховую Персидскую шапку, надеясь этим избавится от головного ревматизма, который беспрестанно меня мучил с тех пор, как настал холод. При самом резком ветре солнце пекло и сильно отражалось- на снегу, глазам было больно, и голова у меня стала мокра от жара. Но чьи дальше я ехал, тем более подымался на гору, снегу на дороге все прибавлялось, ветер становился резче и холоднее, я совершенно продрог до костей, и вьюга проникала сквозь все мои кутания; я скакал, как только мот, вьюки и люди оставались далеко позади, за мной следовал только мой верный Степан; бедная шахская лошадь выбилась из сил. Я обыкновенно каждый день переменяю лошадей, чтоб дать им отдых, но она насилу тащилась. Я слез, я брел пешком, бежал с жестокою зубною болью. Переход был в 8 или 9 фарсахов, и мне казалось, что ему не будет конца. Я изредка спрашивал у проезжих, нет ли где деревни по дороге, где бы я мог остановиться и согреться. Наконец вдали показалась деревня, и я побежал туда во всю ночь» Степан уступил мне свою бурку, видя, что я ни жив, ни мертв. На мне оставалась овчинная шуба. И слава Богу, я дотащился до хижины, где бедные поселяне усердно приняли меня; тотчас же приготовили мне кальян и зажгли огонь в курене своем. Густой дым окружил меня, и не выходил вон, не смотря на множество скважин, нарочно для того сделанных. Добрые люди достали молока и вскипятили его. Я расположился, велел стеречь, когда поравняются с этой деревней, лежащей довольно далеко в стороне от дороги, мои вьюки, чтобы достать из них денег и вина. Через час мне принесли все, что было нужно. Я согрелся, заплатил бедным хозяевам, и продолжал путь. Со мной был путешественник, ехавший по той же дорог, который указал мне деревню.
Оставалось только полтора фарсаха до того места, куда михмандар мой отправился для приготовления ночлега. Лошадь моя, которая также отдохнула в деревне, шла теперь бодро. Дорога тянулась все в гору, холод, ветер и снег увеличивались. Наконец к ночи я доехал до станции, деревни Хуррумдерэ, откуда и пишу теперь. Она почти лучше всех деревень, которые довелось мне видеть в Персии. Будучи скрыта отовсюду, Хуррумдерэ неожиданно является в углублении измученному страннику. После продолжительного и трудного пути (не менее 12 часов) по голым хребтам, едва живой от вьюги, усталости и скуки, он вдруг видит перед собой лощину, и спускаясь в нее, въезжает в долину тихую и прекрасную; дорога извивается по зеленым берегам ручья, ветру нет, снег, вьюга и стужа все осталось на верху; воздух становится теплее, чем более спускаешься вниз; открываются ряды высоких тополей, за ними густая зелень, и сельские дома в глубин мирной долины.
В комнате, приготовленной для меня, горел большой огонь в камине, но было холодно, везде скважины; обили кое-где войлоками, однако все-таки сквозит, и я сижу в шубе. Хозяева дома, два брата, принесли мне винограду, орехов и изюму; потом младший, с большим замешательством, сказал мне, что есть и вино. Я очень благодарен был ему и велел сейчас же принести бутылку. Он почти дрожал от страха, полагая, что делает преступление гнусное и постыдное, предлагая вино. Вино однако же оказалось негодным, и не имело даже ни малейшего винного вкуса. Таким образом, я здесь по неволе лечусь одним виноградом, я нахожу, что виноград весьма полезен; но летом я предпочитаю виноградный сок. В холода и вообще зимой, вино мне неприятно и вредно, и я употребляю его как лекарство, когда нужно согреться и привести в движение кровь. Виноград ем я с жадностью, вероятно потому, что наружный холод производит
