впал в какое-то мертвое бесчувствие, и бросился на полуразвалившийся одр. Тут без памяти пролежал я до позднего утра. Лошади были запряжены, и меня повезли дальше.
До Тифлиса оставалось только 27 верст. На станции Гартискал Немец также сказал мне, что лошадей нет. Безнадежная скука овладела моим слабым духом, а бренное тело изнемогло от голода и томилось от палящего и удушливого зноя; трубка отчаяния дымилась в засохших устах; поникшая голова не мечтала уже ни о чем; отдаленные картины Персии не отражались более в потускневшем зеркале воображения; живительный огонь надежды не пробегал в жилах расслабленного тела. Наконец дали мне лошадей в два часа по полудни. И вот я уже вижу Тифлис вдалеке; но какой Тифлис? совсем не тот, который я воображал, о котором грезил так давно! Где же он? — Увы, я уже не увижу его никогда: по мере, как я приближался к настоящему Тифлису, ложный Тифлис, нарисованный моим воображением, изглаживался с холста моей памяти; я отворотился от истины, и тщетно желал еще хоть раз взглянуть на давнюю мечту свою. Она исчезла, и надо сказать, что настоящий Тифлис не так хорош и велик; серые и более Европейские его строения печально стоят между голых скал; не видно отрадной зелени и Азиатской роскошной архитектуры, по крайней мере с того места, где я увидел Тифлис в первый раз; а мне так хорошо снилось о. густых садах и Азиатской неге, смешанной с горскою дикостью. Мечта не сбылась. Я об ней мало жалею; но печальная мысль томить меня, что и все прочие мечты также не сбудутся, — и мой Тегеран, и Тавриз, и вся моя Персия, померкнут скоро под злым дыханием истины, которая мгновенно разрушит дивный сон постылой жизни, сон прекрасный, который я столько лет хранил и лелеял в больной душе.
Персия
21-го Сентября 1838 года, мы выехали из Тифлиса: Полковник Дювамель, супруга его, доктор Капгер и я. В трех верстах от города мы должны были остановиться, и принять приглашение Завтракать в саду Полковника Шемир-Хана Беглярова, Армянина, служащего переводчиком при Главноуправляющем Грузиею. В Тифлисе и его окрестностях сады покрыты ' виноградником, под густыми сводами которого проведены аллеи, так что над головою всегда непроницаемая тень и виноградные грозды в распоряжении руки. В таком саду накрыт был стол с Грузинскими кушаньями и Кахетинским вином. Погода была прекрасная. После завтрака мы предпочли продолжать путь верхом; но все экипажи наши покуда еще следуют за нами, потому что дорога хороша. [3] Далее, может быть, надо будет покинуть их вовсе.
В первый день мы проехали только 26 верст, и ночевали в Русском почтовом доме, в Грузинской деревне, коей прочие дома были под землею, среди приятной долины, между зеленых холмов, над которыми белелись вдали снеговые вершины гор. На первом плане разбросанные пещеры Грузин, более похожие на убежища диких зверей, под тенью развесистых дерев, и несколько черных буйволов на лугу, составляли довольно живописную картину.
24 Сентября 1838 г. Еще очень рано, солнце не всходило. Дюгамель и доктор спали крепким сном в одной комнате со мной, но я не мог спать: мысль, что еду в Персию, достигаю наконец своей цели, разбудила меня рано. Я боялся, не сон ли это? Чтоб успокоить себя, я повторял себе, что это истина, истина, что столь давнишняя мечта наконец осуществляется. Трудно объяснить чувство, которое одушевляет меня по мере, как я приближаюсь к местам столь знакомым моему воображению, где мне кажется, что я некогда жил, к местам прекрасных воспоминаний моего детства. Я так ясно вижу вдали города многолюдные или печальные, бесплодные стены или зеленые сады, и людей, принадлежащих будто к чужому миру, но вше столь знакомому, расстояние исчезает день ото дня, и скоро эта картина моего воображения будет перед моими глазами, мечта о Персии исчезнет вдруг, как дивный сон, чтоб дать место истине.
Наше путешествие походит на прогулку. Виды прекрасные, и часто напоминают мне дорогу между Флоренциею и Римом. Третьего дня мы также проехали не более 25 верст, и остановились, около трех часов пополудни, в довольно хорошем доме, недавно выстроенном Русскими, в полуверсте от Татарской деревни. Пока приготовляли обед, мы пошли прогуляться пешком к деревне, где в одной из саклей нас вежливо приняли женщины и просили сесть, разостлав красный тюфяк у огня. Разговор наш посредством знаков и нескольких Константинопольских [4] Турецких слов был довольно затруднителен. Одной из Татарок, по-видимому, было 18 лет, другой около 20. Одежда их состояла из короткой рубашки в Персидском вкусе, широких шаровар и узкого архалука, который ловко обрисовывал их стройный стан и тесно обтягивал плечи и руки, а на груди не сходился; ноги были босы; черные и густые волосы осеняли их тонные и прекрасные лица, в которых выражалась девственная скромность. Солнечный загар на их нежном теле и поблекшие цвета изношенного платья доказывали бедность, но не могли отнять их врожденной прелести. Уходя, мы им дали несколько абазов (Грузинская монета, стоящая 8 гривен), которые они взяли как будто машинально, не подав никакого знака благодарности.
После обеда мы опять пошли в эту деревню с доктором Капгером, вооружившись палками против стай собак, похожих на волков, которые охраняют Татарские деревни. Уже было темно, когда мы вошли в другую саклю, где лежала девочка 6 лет, больная уже несколько месяцев; она, бедная, не могла ходить, у неё была сломана нога от падения с лошади. Старик дед её сиял бережно перевязку с распухлой ножки; прекрасное дитя не плакало, но рассказывало что-то о своей болезни. Потом старик печально [5] вынул из кармана кусок — кости, который вышел из ноги его внучки. Несчастная девочка погибла бы без помощи, не смотря на живое участие ее родных. Доктор рассказал, что было нужно делать с больной, одному из присутствующих, который говорил несколько по-русски и сам был в лихорадке. Мать больной девочки с глубоким вниманием слушала слова доктора, как будто понимала их, и малютка также. Старик проводил нас до дому с фонарем. Ложась спать, я заметил, что потерял ключи от шкатулки с деньгами, что и помешало мне заснуть.
На другое утро, рано собравшись в путь, я заехал в деревню, в надежде отыскать ключи, и увидел, что меня манит старуха, у той самой сакли, где накануне нас принимали молодые женщины. Это была, кажется, их бабушка. Она держала в руке мои ключи и с радостью вручила их мне рассказывая, что вчера я обронил их, вероятно, вынимая деньги из кармана. Мою лошадь привязали, и я опять сел к огню на том же красном тюфяке. Одна из молодых Татарок держала ребенка, другая разводила огонь; мужчины начали жарить икишлык или кебаб (куски баранины, нанизанные на палке), чтоб изъявить мне свое гостеприимство; но скоро я услышал колокольчики вьючных лошадей нашего посланника, крики его и моих кучеров, и голоса Армян, Татар, Русских и Немцев, составляющих нашу толпу. Весь караван был в движении, и я, чтоб не сбиться с дороги поспешил к нему присоединиться, и проехал в этот день 50 верст верхом, не чувствуя усталости.
На половине дороги мы остановились в приятной Татарской деревне Астанбеглы. Жилища Татар были весело рассеяны по зеленым холмам. Комната, приготовленная для нас, была со всех сторон обтянута разноцветными коврами; стены, пол и потолок — все было ими обито. Свет входил только в небольшое отверстие в потолке. Посреди комнаты на полу тлелись уголья. Темный и узкий проход вел в эту уединенную горницу из наших сеней, открытых с одной стороны на картинную местность, где наши люди суетились с багажами, разводили огни, приготовляли себе кушанье и кормили лошадей. Погода была прекрасная.
Оставив деревню Астанбеглы, мы стали подыматься выше, Природа одичала. Вместо свежей зелени, бесплодные серые бугры окружали нас, и снеговые горы к нам приблизились.
Давно уже смерклось, когда я приехал в Бибис, Армянскую деревню, расположенную в самом романическом и диком месте. Все мои товарищи еще далеко оставались позади. Со мной был только один из провожавших нас Татар. Так как для посланника не приготовлена была квартира, то я взял на себя должность квартирмейстера, переселив несколько буйволов и Армянок. из одной избы в другую.
Они с поспешностью удалились, не приняв даже моих извинений: такой дикий и вовсе не приветливый народ. Потом я занялся разведением огня, закупориванием перебитых окон войлоками, расстиланием ковров, и тому подобными домашними работами. Это был дом Армянского князя, который, кажется, не рад был нашему посещению; но что делать, куда деться? Все прочие так называемые дома были подземные пещеры, в которые даже страшно было заглянуть, и я долго блуждал в темноте, покуда не наткнулся на этот княжеский дворец, похожий на коровий хлев. Компания наша понемногу собиралась, экипажи далеко отстали, во наконец пришли. Мы поужинали кое-как, и вот все лежим уже на одрах
