пляске. Их тонкие конечности неистово затряслись от остаточных разрядов.
Тут подбежал четвертый тролль и набросился на Кормика с копьем. Юноша увернулся пару раз и, откинувшись назад, с трудом избежал третьего удара, который просвистел совсем рядом с головой. Тогда он взялся левой рукой за древко, правой захватил копье у самого наконечника и стал гнуть его книзу, навалившись всем телом. Раздался треск, и копье сломалось пополам. Кормик вырвал у тролля кусок древка и обрушился на него, не выпуская из рук второго обломка. Почувствовав, что острый край входит в тело противника, монах обнял его левой рукой и вонзил оружие еще глубже.
Обезумевшая тварь пыталась кусаться, но не могла дотянуться до Кормика. Тогда, не желая сдаваться, тролль пустил в ход еще одно свое средство защиты, длинный клиновидный подбородок, которым стал царапать голову соперника.
Оба повалились на землю. Кормик уперся коленями троллю в грудь, вытащил наружу древко копья, подбросил его, повернул зазубренной ракушкой вперед и снова набросился на врага.
Тролль выскальзывал и лягался, отбивался и изворачивался, но Кормик вонзил копье прямо ему в грудь, для верности разворотив рану. Наконец юноша скатился с убитого противника, и взору его предстал еще один тролль, тот самый, который получил дубинкой по голове. Он стоял прямо над монахом с камнем в руке.
От удара голову словно разорвала ярко-белая вспышка. Кормик закрылся руками и даже умудрился встать. Но тролль не отставал. От бесконечных тумаков и укусов земля уходила из-под ног человека.
Юноша нашел в себе силы ровно для одного ошеломительного удара, который, по счастью, пришелся троллю в челюсть. Тварь мешком повалилась на землю.
Кормик старался выпрямиться, но его шатало из стороны в сторону. Поври и тролли — все смешались в одну беспорядочную яростную массу.
Вдруг земля молниеносно приблизилась и поглотила его. Он вспомнил о Милкейле, о своей тайной любви. Юноше было жаль, что в эту ночь он не сможет прийти к ней на свидание в их особом месте на северной отмели. Ему показалось глупым думать об этом сейчас, и было непонятно, почему образ прекрасной варварки наполнил его мысли именно в эту опасную минуту.
Потом он понял, что с этими мыслями, с ее образом на него снизошла благодать, подарив миг успокоения в бурю. Кормик попытался произнести ее имя, но не смог.
Звуки стихли, свет погас, в последний момент приняв очертания ее тела, и юноша погрузился в холодный и пустой мрак.
Глава четвертая
ОПОРА
Брансен отвернулся от Кадайль и лег на спину. Он хотел прикрыть лицо рукой, но не рассчитал движения и больно ударил себя по лбу. Ему стоило огромных усилий совладать со своей дрожащей, трясущейся кистью и спрятать под ней глаза, в которых закипали слезы обиды. Кадайль оперлась на локоть и ласково посмотрела на мужа.
Его нога подергивалась и отскакивала в сторону, ударяясь о переднюю опору их палатки так, что вход грозил обрушиться. В совершенном расстройстве молодой человек схватил лежавший неподалеку гематит.
Кадайль нежно погладила мужа по обнаженной груди, нашептывая слова утешения, но Брансен не пошевелился и не взглянул в ее сторону.
— Я люблю тебя, — сказала жена.
Наконец Брансен поборол гордое упрямство, потянулся к душевному камню и положил его рядом с собой.
— Тебе придется вечно терпеть мою… неуклюжесть.
Кадайль рассмеялась, но тут же осеклась, опасаясь, что ее веселье будет неправильно истолковано.
— Мы ведь знали, что на это потребуется время, — ответила она.
— На это потребуется вечность! — возразил Брансен. — Лучше ничего не стало! А я-то верил, что теперь освобожусь от душевного камня. Я-то надеялся…
— Всему свое время, — перебила его Кадайль. — Я помню Цаплю, который не мог даже ходить без камня. Теперь ты можешь. Разве это не улучшение?
— Да, но это было давно, — буркнул Брансен, наконец отняв руку от лица и посмотрев на свою удивительную, все понимающую жену. — Мои успехи давали повод надеяться. А теперь их нет. Без камня я неуклюжий уродец!
— Неправда!
— Без него я даже не могу быть полноценным мужем! Я не мужчина!
Кадайль покачала головой и села. Брансен молол такой вздор, что было невозможно удержаться от смеха.
— Что? — наконец спросил он в крайнем раздражении.
— Непривычно видеть Разбойника, настолько преисполненного жалости к себе, — отвечала она.
От неожиданности и гнева Брансен онемел.
— Ты проучил владыку Делавала и дважды ограбил принца! Ты народный герой…
— Который не в состоянии заниматься любовью со своей женой!
Кадайль поцеловала его.
— У меня нет оснований быть недовольной.
— Только если у меня ко лбу прижат самоцвет. Без него я ни на что не гожусь.
— Тогда скажи спасибо, что он у тебя есть!
Брансен безучастно поглядел на нее.
— Я хочу…
— Раз хочешь — значит, получишь, — оборвала его Кадайль. — Когда придет время. Если нет, то и не надо. Нужно радоваться, что у нас есть душевный камень. Я, например, рада. Но даже если бы мы не нашли камня, если бы ты не мог любить меня так, как ты это умеешь, неужели думаешь, что это могло бы повлиять на мои чувства к тебе? Ты считаешь, я стала бы любить тебя меньше? — спросила она, нахмурившись.
Брансен уставился на нее с явным непониманием.
— Вот если бы я не могла одарить тебя супружескими ласками, неужели ты бросил бы меня ради «полноценной» женщины? — продолжала она с вызовом.
Молодой человек не мог произнести ни слова, и это невозможно было списать лишь на физический недуг.
— Конечно, не бросил бы, — уверенно заключила Кадайль. — Если бы я сомневалась в этом, то никогда не согласилась бы выйти за тебя замуж. Я люблю тебя, Брансен, — добавила она, смягчившись и погладив его грудь изящной рукой. — Мне нравится заниматься с тобой любовью всегда, есть у тебя на лбу самоцвет или нет. Прошу тебя, довольно об этом, хватит жалеть себя. Невыносимо слышать сетования из уст любимого, который готов дракона убить, чтобы защитить меня. Ты настолько превосходишь обычных мужчин, что твоя жалость к себе хуже, чем самоирония, настолько она смешна и неумна. Ты Разбойник. Ты самый прекрасный мужчина на свете, мой муж. Каждое утро я благодарю бога и Древнейших за то, что Брансен Гарибонд стал частью моей жизни.
Брансен пытался ответить, объяснить, что это он должен на коленях благодарить ее, но Кадайль приложила пальчик к его губам и нежно коснулась их своими. Затем она устроилась на нем верхом и стала осыпать поцелуями его лицо, беспрестанно нашептывая нежности.
Молодой человек подумал, что если кому-то из них и повезло по-настоящему, так это ему. Но он не стал спорить и сдался в плен очарованию и красоте своей любимой Кадайль.
— Ей это не понравится, — прошамкал сквозь два оставшихся зуба старик с тощим лицом.
Доусон Маккидж бросил на старого брюзгу недоверчивый взгляд.
