– Опять, как в девяностые годы, началось… – сказала устроившаяся в большом кресле перед телевизором молодая женщина, покачивая сидящего на колене ребенка. – И все сразу с экрана выкладывают, чтобы бандиты своих исполнителей перестреляли, и тогда никакого следа уже не останется… Кошмар…
– А так всегда бывает… – отозвалась с кухни, судя по голосу, женщина постарше. – Как только какие-то трудности в стране, сразу весь криминал из нор лезет… Да выключи ты этот ящик… Смотреть противно… И без того кошки на душе скребут…
– Мама! Мама! – вдруг закричала молодая женщина, и тут же заплакал ребенок, испугавшийся крика своей матери, но она на ребенка не смотрела, ибо не могла оторвать взгляд от телевизора. – Мама… Иди скорей…
Женщина вбежала в комнату со сковородой в руке и не сразу посмотрела в телевизор, решив, что с ребенком что-то случилось. Но увидев, куда устремлен взгляд дочери, обернулась в ту сторону и только на какое-то мгновение ухватила взглядом лицо человека, которого показывали в другом телесюжете. Черты лица человека показались женщине знакомыми. Но звук был включен слабо, а испуганный ребенок плакал громко, и слышно было только отдельные слова.
Дочь наконец сообразила, схватила пульт и увеличила звук, но сюжет уже кончался.
– Это же… Это же папа…
– Что говорили-то? – спросила старшая женщина.
– Скинхеды какие-то напали на психически больного дворника, коренного москвича, таджика по национальности. И он один справился с пятерыми… Мама… Какой дворник, да еще психически больной, справится с пятерыми?!
– Поздно я прибежала, – посетовала женщина постарше. – Только-только глянуть успела, и все… Но – похож…
– Таджик… – сказала дочь. – Тише, тише, малыш… Он мог и таджиком назваться… По бабушке… Мог ведь?
– Он и разговаривать с ними мог по-таджикски. Не все, конечно, понимал, но понимал… Интересно, повторять они будут?
– По субботам они выборочно показывают… Могут показать… А могут и нет… Давай звонить будем… На телевидение… Узнаем…
Женщина постарше вдруг вздохнула обреченно и пошла на кухню, желая спрятать слезы, выступившие на глазах. И только в дверном проеме обернулась.
– Сейчас как раз годовщина подходит… В это время каждый год ждешь… У меня первые четыре года вообще невозможное состояние было… Все его лицо мерещилось… Прохожих на улице догоняла, за руки хватала, к себе поворачивала… – и непонятно было, то ли себя, то ли дочь она успокаивала, предупреждая, что шансов на ошибку девяносто девять процентов против одного шанса на действительность…
– Это папа, это он… – упрямо повторила молодая женщина. – Я не могла ошибиться… Я не могла ошибиться, мама… Тише, тише родненький… Дедушку твоего показали, дедушку, слышишь… Дедушку твоего… Есть у тебя, сынок, как у всех детей, дедушка… Мама, телефонный справочник где? Найди, я пока Андрейку успокою… Я позвоню на телевидение… Я найду…
Голос дочери звучал упрямо и слегка истерично…
Абдулло Нурович Солимов вернулся домой позже обычного, потому что старался наверстать упущенное время и не оставить на утро незаконченную работу. Он никогда не любил оставлять работу незавершенной. И устал после всего, что с ним за день произошло, гораздо больше обычного. Но вернулся он, как видела соседка в окно, со своей обычной полуулыбкой на лице, никак не выдавая свое состояние или свои чувства. Другим его соседи никогда не видели. А жил Абдулло Нурович в этой однокомнатной квартире на втором этаже уже семь лет. Обстановка в доме была спартанская, в квартире нужно было давно сделать ремонт, который был хозяину не по карману, но, несмотря на эти недостатки, в жилище Солимова всегда было идеально чисто и ухоженно. Абдулло Нурович болезненно любил порядок и тщательно вытирал все, что могло собирать пыль или грязь. Он и в работе был таким же чистюлей и потому считался в своей жилищной конторе идеальным дворником.
Включив телевизор, чтобы не прозевать начало сериала, в котором он видел жизнь, его самого обошедшую стороной, но, как думалось, где-то существующую, Абдулло Нурович включил газ и поставил кипятиться чайник. Вода в чайнике была родниковая, которую хозяин сам приносил из недалекого парка, считая водопроводную воду ядовитой и вызывающей всякие болезни.
Чай он пил зеленый, причем элитных сортов, продаваемый на развес, и не дешево. Покупал он его всегда только в одном магазине на другом конце Москвы. Пробовал в других магазинах, где продают вроде бы тот же самый, но там часто попадалась подделка, которую понимающий язык сразу распознавал. Чай – это была самая большая роскошь, которую Абдулло Нурович мог себе позволить. Но к еде он всегда относился равнодушно и обходился простыми суповыми пакетами, которые и варить долго не надо, и стоят недорого.
Чайник вскипел, Солимов заварил чай в небольшой глиняный чайник и вместе с чайником и чашкой ушел в комнату. До начала сериала оставалось еще сорок минут, и скрасить ожидание страстного телезрителя мог только чай, который он пил не спеша и со вкусом, конечно же, без сахара, забивающего сам чайный вкус. С сахаром можно пить только черный чай, который вкуса и без того не имеет.
За всеми кухонными заботами Абдулло Нурович хотел бы совсем не думать о происшествии нынешнего дня. Но совсем не думать об этом он не мог, а думалось как-то странно. Может быть, виной тому была его болезнь, ослабленная память или еще что-то, но столкновение с подрастающими националистами не оставило в памяти большого и устойчивого следа, не вспоминалось целиком, а только отдельными картинками, будто молнии вспыхивающими в голове. При этом как-то судорожно напрягались мышцы и возникали болезненные спазмы. Такое случается, когда в больнице ставят «тяжелые» уколы, которыми, как говорят врачи, они лечат, хотя сам Абдулло Нурович знал, что после лечения ему всегда становилось хуже, как и всем другим больным. Сейчас вспышки тоже причинили ему неприятные мгновения, и он хотел бы, чтобы этого не было. Но как свою память победить, не знал. Эти вспышки беспокоили и, что совсем плохо, не давали насладиться даже чаем, хотя чайная церемония для Абдулло Нуровича давно уже превратилась в возможность оторваться от событий мира. Чай всегда давал возможность расслабиться и ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться, не переживать даже о работе. А это переживание было у Солимова самым устойчивым. Он всегда переживал, когда начинался, например, сильный снегопад. И переживал не за себя, не за то, что придется много работать, а за людей, которым он не успеет расчистить дорожки. Одним успеет, другим нет. И казалось при этом, что он кого-то обижает. А чай заставлял забыть даже о работе…
Для одинокого человека устойчивая многолетняя привычка, наверное, была окном, в котором он видел собственное спокойствие и безмятежность, а именно их ему не всегда хватало, потому что внутри жило какое-то смутное ощущение возможности не одинокой жизни, не такой жизни, как сейчас. Абдулло Нурович сам задумывался о том, откуда такое ощущение взялось, и тут же приходило решение, потому что он вспоминал родителей. Вернее, чаще вспоминал маму. Отца он плохо помнил, ибо отец рано ушел из жизни, а мать, кажется, умерла совсем недавно. И, наверное, именно тогда, когда она была жива и была рядом, он одиночества не ощущал. Чайная церемония была для Абдулло Нуровича ко всему прочему еще и бегством от одиночества. Наверное, они пили чай вместе с мамой, хотя этого он не помнил. Он помнил только то, что раньше он не пил чай один. И чай, таким образом, связывал его с каким-то другим, прочно забытым миром.
Но сейчас попить чай в одиночестве ему не дали. Звонок в дверь заставил Солимова подняться, глянуть на часы, убедиться, что до начала сериала есть еще полчаса, и пойти открывать дверь. Он никогда не спрашивал, кто пришел к нему, даже если звонили ночью. А такое тоже случалось. И дверного «глазка» у него не было. Просто открывал дверь со своей всегдашней полуулыбкой и смотрел, кто пожаловал.
В этот раз пожаловал Валерка, хромой сосед с пятого этажа. Как всегда, нетрезвый. В подъезде три Валерки – на третьем, на четвертом и на пятом этажах. Тот, что на третьем, совсем еще мальчишка и потому, наверное, думал Солимов, не пьет. А два других всегда были нетрезвыми. Толстый Валерка с четвертого этажа был добрым и молчаливым, всегда предлагал помощь, особенно тем, кто в его помощи не нуждался, и сам толстый Валерка об этом знал, но все равно предлагал. Хромой Валерка с пятого, наоборот,
