— Привыкай, Сусанин, — сказал Валерий. — Здесь каждый чего-нибудь не успевает. Еще насмотришься…
Цигарку он свернул такой неподъемной величины, что отец всерьез ему посочувствовал:
— Удержишь?.. Зуб она тебе не вывернет?
— Не жалей, — мигнул Валерий. — А то подкрадутся гансы, прирежут нас с тобой — и весь кисет им достанется.
— Ну, хоть табаком их уморим, — невесело сказал отец. — Они от моего горлодера враз перемрут, как тараканы.
— Ага, перемрут! Держи карман. Шибко они от нашей водки поумирали?.. Это анекдоты одни, что немец на выпивку слаб. Они слабые, пока из собственной фляжки собственный шнапс разливают. Тогда — наперстками. А как до чужого дорвутся — хлещут стаканами. И хоть бы хрен! У них от чужого только хари наливаются… Ты их еще салом попробуй уморить…
— Гляди, гляди! — схватил его за руку отец. — Щас он их перещелкает!
От стожка сена двое солдат рысью катили куда-то станковый пулемет. Сбоку бежал лейтенант Михотько, высокий и длинноголовый, — его ни с кем невозможно было спутать, даже издалека.
— От, дураки! — подался вперед отец. — Ползком же надо, ползком!
Один солдат упал. Пуля подрезала его на бегу, развернула — он опрокинулся навзничь.
Второй, прикрывая голову руками, как от жара, повернул обратно к стожку. Лейтенант что-то крикнул ему вслед и сам ухватился за пулемет. Солдат не успел добежать до стожка: подпрыгнул, будто его за резиночку вверх дернули, взмахнул руками по-птичьи и рухнул.
А лейтенант Михотько все дергал, рвал загрузший в снегу пулемет.
Пуля, как видно, задела ему лицо. Лейтенант схватил нос в горсть и тоже побежал. Вторая пуля пробила руку. Только после этого лейтенант догадался упасть.
— Ты смотри, что творит, подлец! — горестно изумился отец. — Сшибает как орехи!
Валерий молчал. Цигарка, зажатая между пальцами, сплющилась, прорвалась и потухла. Махорка из нее высыпалась. Валерий сжимал клочок пустой бумаги.
— Сусанин, у тебя дети есть? — спросил он вдруг.
темноты здесь дожидаться. Как бы нам к фрицам в язычки не угодить.
— Стреляют, — засомневался отец. — Не добежим.
— Был такой великий полководец Суворов, — сказал Валерий, — с которым я в корне не согласен. Пулю-дуру недооценивал. Ты, Сусанин, дурной пули бойся. О г нее не убежишь. А от умной, которая в тебя пущена, убежать можно. Они же теперь видишь как бьют, сволочи: прицельно, по каждому. Так что не дрейфь. Главное, делай, как я…
Они бежали…
Твою душеньку!.. Разок бы так в мирной жизни кувыркнуться — и хана, прощай руки-ноги. А тут!.. Рывками. Из стороны в сторону. Скатываясь в воронки — боком через голову. Расшибая в кровь морды…
Достигли своих.
И — вот она, пуля-дура! Будто в насмешку ударила веселого человека Валерия, пробила узкую грудь с левой стороны. Летела дуриком, а угодила точно…
Немцы зажгли стожок сена, тот самый. Кидали ракеты. Били длинными трассирующими очередями, прижимали оставшихся на ничейной полосе ребят к земле, не давали им отлепить головы. Всех, что ли, собрались повыколотить, собаки.
И наши стреляли — без команды, кто из чего: хоть маленько дать мужикам вздохнуть, подсобить им, прикрыть отсечным огнем.
Отец спрыгнул в окоп к пэтээрщику, молодому пареньку.
— Гляди, сынок! — крикнул. — Танк! Стреляй в него! Немецкий танк, «тигр», выполз на край деревни, медленно разворачивая башню, вынюхивая чего-то хоботом.
— Я не вижу! — сказал паренек, поворачивая к отцу бледное, испуганное лицо. — Не вижу!
«Э, милый, да ты уж готов», — смекнул отец, и сам ухватился за ружье. Он прицелился танку в бок, выстрелил, увидел, как брызнули искры, — и все. «Не берет, — понял отец. — Так, щекотка одна». Заложил новый патрон, стал целить под низ башни: «Должна же быть какая-нибудь щелка… должна же». Выстрелил второй раз, попал опять и снова без толку.
Танк продолжал ворочать стволом.
«Щас лупанет!» — втянул голову отец.
Но «тигр» выцеливал не их жалкий, безвредный для него, окоп. Слева, посередке примерно между нашими траншеями и деревней, стоял отдельный сарай. Танк плюнул в него огнем — черно-красный взрыв потряс сарай, он осел и загорелся.
Отец выбрался из окопа пэтээрщика. Бесполезное это было дело — стрелять по слоновой броне.
У немцев, с краю деревни, тоже что-то горело: дом какой-то или амбар. Там, видно было, перебегали, суетились черные фигурки. Из автомата их было не достать. Отец разыскал на дне траншеи, выковырнул из грязи брошенную винтовку. Насбирал здесь же рассыпанных патронов. Затвор у винтовки то ли заржавел, то ли шибко был забит грязью, отец отколачивал его саперной лопаткой, вставлял по одному патроны и, старательно целясь, стрелял.
Им овладела спокойная, холодная злость. Он стрелял, отбивал лопаткой затвор, вынимал из кармана ватника следующий патрон… И как во время какой-нибудь сосредоточенной, долгой работы через голову его текли мысли — не в виде слов текли, а в виде разных смутных соображений, догадок и картин.
…Да где же эти чертовы «катюши», которые по своим вчера резанули? Где они, у пса под хвостом?.. Сидят, поди, тоже по брюхо в грязи, кукуют. Эхма!..
…Вот бы сейчас оптический прицел, а? Вот бы сейчас-то…
…Нет, не то, не так объяснил Валерию. Про баню-то… Не должны воевать молодые — вот что надо было сказать. Такие, как Валерий, как парнишечка этот, с пэтээром, как другие, которые «мама» кричат при разрывах (он сам слышал), — не должны… Воевать надо мужикам пожившим — таким, как он, как покойный Лизунов, как сержант Черный… у которых руки потрескались от работы и кости закаменели… которые уже нахлебались в жизни всякого, навкалывались досыта, наголодали и выпили свое… и детей нарожали… Такой мужик, если даже увечным вернется, без ноги или без руки, все равно мужик, а не обрубок. И для работы он мужик, и для жены своей — тоже… А эти… когда он пацан еще и щеки, как у девахи, а сам-то девку не трогал ни разу и от работы не падал как мертвый, а уже обрубленный, калечный, — стыдно смотреть на него, стыдно!..
Он стрелял, сцепив зубы. Рука его была твердой.
Иногда какая-нибудь фигурка падала, кувыркалась. От его пули, от чужой ли…
Он стрелял.
Утром отец вылез из блиндажа на белый свет. В эту ночь остаткам их взвода достался блиндаж, просторный, хорошо оборудованный, со столом и нарами. Похоже, здесь раньше командный пункт располагался: в сторону леса смотрело узкое и длинное окно — наблюдательная щель. И кой-какие вещи, брошенные немцами, подтверждали это. Отец, например, подобрал вроде как игрушечный чемоданчик коричневой кожи, внутри которого лежали мыльница, помазок, безопасная бритва, и в крышку вделано было зеркальце. В общем, ночевали в тепле… Щель завесили плащ-палаткой — так что и не дуло.
Отец вылез и увидел, что белый свет и правда белый. Густой, как молоко, туман закрыл землю — ничего не видать было в пяти шагах.
С той стороны нервно постреливали. Для острастки. Боялись: вдруг наши подползут скрытно. Опять пускали ракеты. Но ракеты не пробивали белизну. Слышно было только, как они шипят.
А наши молчали. Совсем непонятная, сиротливая сделалась война. Еще вчера вечером прополз слух, что командиров всех поубивало. Собрались они вроде в тот самый, отдельно стоящий сарай, посоветоваться, как дальше быть, а «тигр»-то вылезший, когда ударил прямой наводкой по сараю — вот тогда их всех там и накрыло. Отцу слух казался нелепым. На кой ляд им было в сарай забиваться, когда посоветоваться и здесь можно, вон хоть в блиндаже. Но командиров не было видно — факт. Никто не велел
