с Альфой, которая видела меня и в конце дня и почти сразу после пробуждения, я убедился, что стал редкостным засоней. Что ж, все к лучшему. «Солдат спит — служба идет».
Новые приятели понемногу открывали мне свои странные тайны.
Серьезная, спокойная красавица Клер, обладательница тонких запястий, оленьих глаз, высоких скул и звонких браслетов, однажды со снисходительной, словно речь шла о давних школьных проказах, улыбкой поведала мне, что в прежней жизни убила не менее сотни человек.
— Вы были наемным убийцей? — опешил я.
— Нет, что вы, Макс. Это была не профессия. Так, любительство. Просто я слишком серьезно относилась к поэзии.
— Если вы убивали плохих поэтов, сто — это слишком мало; если же гениальных, цифра чересчур велика, — заметил я.
Клер оживилась.
— Вы все очень правильно понимаете, — она дружески сжала мою руку, чего за ней прежде не водилось. — «Сто — слишком мало» — о, еще бы! Но у меня не было задачи убить всех плохих поэтов. Я — здравомыслящий человек и прекрасно понимала, что это невозможно. Но плохой поэт — это полбеды. Существуют гораздо более опасные типы. Они пишут стихи к именинам, свадьбам и юбилеям. Стихи ко дню окончания средней школы. Стихи в честь Пасхи. Высокопарные стихи по поводу всякого торжества, какое только может случиться в их бессмысленной жизни.
— Знаю, как же, — хмыкнул я. — И этих безобидных дурачков вы убивали?
— Именно эти безобидные дурачки уничтожили магическую составляющую поэзии, — жестко сказала Клер. — Их трудами поэзия стала обычной ритмически организованной речью. Эта разрушительная техника описана еще в Библии и называется «поминать всуе». Понимаете ли вы, что это значит — потерять магическую составляющую?
— Догадываюсь, — горько усмехнулся я. — Я сам, кажется, потерял свою «магическую составляющую».
Впрочем, горечь моя прошла почти сразу. Секунду спустя я и сам удивлялся собственному пафосу.
— Вам виднее, — сухо заметила Клер. — Но речь сейчас идет не о вас, а о поэзии. В юности я была достаточно наивна, чтобы полагать, будто дело еще можно поправить.
— Вы убивали людей, которые писали стишки к праздникам? — уточнил я.
— К праздникам и не только… Но суть вы уловили верно.
— И вас не поймали? — недоверчиво спросил я.
— С чего бы? — она пожала плечами. — Меня невозможно было заподозрить. С точки зрения следствия, у меня не было решительно никаких побудительных мотивов. В нескольких случаях их смерть была мне чрезвычайно невыгодна: ущемлялись мои материальные, карьерные и прочие интересы. К тому же я была очень ловка и осторожна — сейчас сама удивляюсь.
— И чем это закончилось? — осторожно поинтересовался я.
— Как видите, ничем. Поэзия так и осталась ритмически организованной человеческой речью. Сотня трупов ничего не изменила. Мне следовало родиться на тысячу лет раньше: тогда еще можно было что-то исправить… Когда я поняла это, я занялась другими вещами.
— А сами-то вы писали стихи? — бестактно спросил я.
— Да. Недостаточно плохие, чтобы наложить на себя руки, — невозмутимо парировала Клер. — Но читать я их вам не буду. Не время, не место. Да и не нужны вам стихи — ни мои, ни чьи-то еще.
У меня на языке уже крутился вопрос: как ее-то занесло в Тихий Город и много ли народу помнит ее за пределами этого призрачного Мира, но я вовремя вспомнил, что Альфа предостерегала меня от разговоров на эту тему.
В течение нескольких вечеров после этого разговора я пожирал Клер глазами, пытаясь вообразить себе, как она подсыпает яд в бокал незадачливого сочинителя или таится с охотничьим ружьем в глубине чужого сада… Но любопытство мое довольно быстро угасло. И не потому, что Клер перестала казаться мне загадочной и интригующей. Дело было не в ней, а во мне. Я утратил способность испытывать искренний интерес к чему бы то ни было. Печальных доказательств тому я собрал великое множество.
Бородатый Сэмюэль, флегматичный, приветливый и, кажется, бесконечно добродушный от природы дядька, поведал мне, что в прошлом принадлежал к тайному братству Бешеных Псов. Члены братства стремились к «прижизненной трансформации духа и тела»; основной рецепт самосовершенствования, изложенный Сэмюэлем, мог бы шокировать кого угодно.
Эти люди давали собаке, издыхающей от бешенства, укусить себя, после чего пытались выжить, не прибегая к спасительным прививкам. Они полагали, будто человеческая воля способна не только обуздать смертельную болезнь, но и воспользоваться ее мощью в своих целях.
Неофит, впрочем, мог и даже должен был обратиться к врачу, но не ранее, чем через неделю после укуса; некоторым, впрочем, удавалось продержаться дольше. Сам Сэмюэль очень гордился тем, что отправился лечиться только через двенадцать дней после первого укуса, когда окружающий мир уже изменил свои цвета, а глотательные движения давались ему с величайшим трудом. Курс уколов, сделанный с катастрофическим опозданием, как ни странно, помог. Впрочем, Сэм утверждал, будто ни один из членов их тайного братства не умер на этом этапе посвящения.
За первым испытанием следовало второе — семь лет спустя, после того как организм полностью утрачивал приобретенный в результате лечения иммунитет к бешенству. После второго укуса обращаться к врачу запрещалось. Основатели братства полагали, что за этот срок неофит должен был успеть подготовить свой организм к полной трансформации.
По словам Сэмюэля, примерно четверть его товарищей погибла; остальные же, в том числе и он сам, получили право именоваться Бешеными Псами и считали себя чем-то вроде оборотней — с той, однако, разницей, что их облик практически не менялся; преображался только дух.
— Это было священное безумие, — говорил Сэмюэль, рассеянно вращая опустевший бокал. — Безумие без внешних проявлений: у нас хватало выдержки вести себя так, словно ничего не случилось. Мы продолжали жить среди людей, ходить на службу и не пренебрегали своими семейными и дружескими обязанностями. Никто не догадывался, что мы уже давно погружены в иной мир. Между собой мы называли его Радужным, поскольку это хотя бы отчасти описывало новые особенности нашего восприятия.
Прежнего Макса рассказ о двойной жизни Бешеных Псов потряс бы до глубины души; я же выслушал нового приятеля с вялым любопытством и не стал выспрашивать подробности. Я даже не попытался выяснить, какими свойствами обладал Радужный Мир — а ведь некоторые детали его лаконичного описания позволяли предположить, что Бешеные Псы каким-то образом умудрялись видеть реальный мир и его Темную Сторону одновременно. Но мне было все равно. Я и собственной-то судьбой больше не мог заинтересоваться как следует.
Не взволновала меня и исповедь Алисы — в высшей степени романтическая. Она призналась, что всегда тяготилась размеренным ритмом своего упорядоченного и, с точки зрения друзей и соседей, счастливого бытия: двухэтажный дом в пригороде, сад, засаженный яблонями и боярышником; заботливый, жизнерадостный и нетребовательный муж, обстоятельно выбранный ею когда-то из числа самых верных поклонников; двое сыновей, воспитание которых не доставляло особых хлопот…
Никто не подозревал, что приветливую красавицу Алису на протяжении многих лет преследовала одна навязчивая идея, сладостное наваждение, гремучая смесь фобии и надежды. Всякий раз, уезжая из дома — погостить у старых друзей, на курорт или просто за покупками, — она непременно набирала свой телефонный номер и измененным до неузнаваемости, чужим голосом просила позвать Алису.
— Я все надеялась: вдруг какая-нибудь добрая душа уже «вернулась» домой вместо меня, и значит, мне возвращаться не обязательно, — доверительно призналась она.
Постепенно детская вера в жутковатое чудо ослабла и стала чем-то вроде маленького безобидного чудачества. Иногда Алисе казалось, что муж и сыновья догадываются, что незнакомый ломкий голос принадлежит именно ей, но тактично помалкивают, желая доставить ей удовольствие.
Однажды ранней весной (Алиса только-только бурно отпраздновала свой пятидесятый день рождения) она позвонила домой из маленького курортного городка на юге Баварии. Алиса отправилась на
