НА «ГАЗИКЕ» ПО «КРЫШЕ МИРА»
О ПРАВЕ НА МЕМУАРЫ
Я проехал восемьсот километров по дорогам Памира. Десять дней меня болтало и швыряло, подкидывало и било о стенки кабины «газика». Я наслаждался и страдал, восторгался и проклинал, называл себя счастливчиком и последним ослом — в зависимости от ситуаций, которые менялись чуть ли не с каждым поворотом колеса. Я познакомился со многими людьми. На всем Памире, наверное, людей живет не больше, чем в моем районе Химки-Ховрино, но встречался и разговаривал с людьми я чаще. Видимо, горный воздух располагает к общению.
На Памире я летал на самолетах, ездил на машинах, катался на ишаке и ходил пешком. Я ел мясо яка и пил молоко памирской коровы ростом с нашего теленка. Я жил на пограничных заставах, на берегах бурного Пянджа и видел, как спускаются к реке прекрасные афганки. Я играл в волейбол на высоте 2200 метров над уровнем моря — это высота Мехико, учтите, олимпийцы. Я охотился на дикого кабана и едва не сломал себе шею.
Надеюсь, я вас убедил, что имею законное право на мемуары.
Но прежде всего — о дороге на Хорог.
ДОРОГА НА ХОРОГ
Знаете ли вы, что такое Хорог?
Возьмите карту и найдите Душанбе, столицу Таджикистана. Теперь отправляйтесь на юго-восток, километров на триста…
Нашли? Позвольте в порядке расширения географического кругозора напомнить, что Хорог — центр Горно-Бадахшанской автономной области, жители которой смотрят на мир свысока. Не потому, что они такие уж высокомерные и утонченные аристократы, упаси бог! Просто они живут выше всех, на «крыше мира», ибо город Хорог — столица Памира, великой страны легендарных, неприступных гор.
Я расскажу вам о дороге на Хорог на тот случай, если вам придет в голову счастливая мысль его посетить. Прежде всего не рассчитывайте на поезд: ближайшая стальная магистраль проходит в сотнях километров от Памира. Летом можно за два-три дня преодолеть на автомашине километров шестьсот горных дорог — это доставит много радости любителю острых ощущений, ибо машина частенько будет проноситься в сантиметрах от бездонной пропасти. И наконец, самолет.
Я расскажу вам о воздушной дороге на Хорог. Она открыта всегда, за исключением тех дней, когда нет погоды. А погоды обычно нет. То есть она есть, но нелетная. Ибо когда на Памире облачность — лететь нельзя. Даже самые отчаянные воздушные асы в таких случаях ограничиваются лишь проклятьями. Потому что помимо скрытых облаками пяти— и шеститысячников на воздушной трассе Душанбе — Хорог есть еще и Рушанское окно, о котором речь впереди.
И когда погоды нет, Памир закрыт. О нем можно думать, его можно даже видеть, но попасть на него невозможно. И десятки людей долгими неделями сидят на аэродроме в Душанбе, молитвенно глядя на небо. Сидят отпускники-пограничники и партийные работники, ученые и колхозники, снабженцы и студенты — погоды нет для всех. А в Хороге точно так же десятки людей с трогательной наивностью смотрят на небо: они должны попасть в Душанбе, а оттуда — в Москву, Куйбышев и Читу.
Но погоды нет. Облака закрыли Памир на железный замок.
Мне неслыханно повезло — я ожидал погоду всего двое суток. Наутро третьего дня меня разбудили и голосом, каким поздравляют при выдаче ордера на квартиру, сообщили, что над Памиром безоблачно. И через час я летел, удостоенный величайшей чести, доступной на самолете, — командир корабля пригласил меня в кабину.
Незадолго до отъезда на Памир я беседовал с одним знакомым, который вернулся из Швейцарии. Он закатывал кверху глаза и захлебывался от восторга. Он кричал, что видел такие горы, от которых захватывает дух. Ах, эти Альпы! Ах, Монблан!
Самолет набрал высоту, и я засмеялся тихим торжествующим смехом. Куда ты суешься со своими Альпами, жалкий хвастун? Да знаешь ли ты, что твой пресловутый Монблан здесь, на Памире, заблудился бы и затерялся, как школьник на стадионе в футбольный день? Ты бы сейчас бегал по самолету, заглядывал во все окна и жалобно блеял: «Монблан, где ты? Куда ты запропастился?»
Передо мной раскрывалась картина, написанная величайшим на свете художником. Миллионы лет назад, в период земных катаклизмов, из бурных и дрожащих от чудовищного напряжения недр вырвались эти хребты. С тех пор многое изменилось на свете под той самой луной, о которой писал Экклезиаст. Человечество прошло путь от пещерных рисунков до полотен Рафаэля, от стрел до реактивных самолетов, от звериных шкур до плащей «болонья». А вершины Памира остались такими же, какими были в те времена, когда в океанах, покрывавших землю, еще не появился прародитель жизни — первый белок. Хотя по разным причинам мне не удалось в то время побывать на Памире, но думаю, что дело обстояло именно так.
Высота — пять тысяч метров. Я сидел между командиром корабля и вторым пилотом и не отрываясь смотрел и смотрел.
— Москва, — кивнув налево, сказал командир.
Я сочувственно взглянул на него: видимо, и на привычных людях сказывается кислородное голодание.
— Москва, — повторил командир. — Так мы называем эту вершину на хребте Петра Первого.
Я поклонился Москве и Петру Первому. Остроконечные белые шапки вонзались в небо. Безжизненное безмолвие… И только где-то далеко внизу кое-где мелькали зеленые полоски. И казалось, что они — это случайное, что единственно сущее — это горы, непостижимо огромные каменные тела, словно сошедшие с иллюстраций к фантастическим романам. Командир показал вниз, где скрещивались две причудливые черные полоски. Это сливались реки Вахш и Сурхоб, и вниз стремился уже один бурный Вахш, чтобы дать ток будущей Нурекской ГЭС и вместе с родным братом Пянджем образовать Амударью.
Навстречу летит крохотная стрекозка. Наш самолет покачивает крыльями и, сделав встречному Ан-2 этот изящный реверанс, берет курс на Пяндж. И мы летим в долине этой реки. Налево — Советский Союз, направо — Афганистан. Два мира, разделенные серо- зеленой полоской стремительного, полноводного Пянджа… Два крохотных спичечных коробка — это одна из самых высокогорных в стране метеостанций. Привет, друзья! Спасибо за погоду!
Горы, щетинясь зубчатыми пиками и острыми гранями, вонзаются в небо рядом с самолетом. Мы летим совсем рядом с ними. Это величественно, торжественно и немножко страшно.
