рулона несколько бумажных полотенец, скатывает в комки, орошает моющей жидкостью и начинает протирать всюду, где, ему кажется, он прикасался. Вынимает из проигрывателя диск Билли Холидей, кладет в футляр, который тщательно протирает и возвращает на место в середину стопки компакт-дисков. Туда, где он лежал.
Затем внимательно рассматривает диван, соображая, не уронил ли чего там. Например, пуговицу или даже волос. Находит несколько волос, которые наверняка принадлежали ей, но на всякий случай приносит с кухни пылесос и несколько раз чистит диван и все вокруг, а потом еще протирает бумажным полотенцем.
Случайно коснувшись губы, он чувствует боль и вспоминает поцелуй.
Вернувшись в кухню, берет из раковины губку, обильно смачивает моющей жидкостью и тщательно вытирает кровь с губ мертвой девушки, затем сует губку в рот и водит ею туда- сюда.
Поднимает безжизненную руку жертвы.
Но здесь губка не помогает, красное упрямо не оттирается. Он сует губку в карман брюк, прямо поверх влажных бумажных полотенец, — бедро быстро становится мокрым, — затем достает из внутреннего кармана пиджака небольшой маникюрный набор в кожаном футлярчике, который всегда носит с собой, и принимается за работу. Через десять минуту ногти девушки совершенно чистые. И все выполнено аккуратно, форма почти идеальная. На пару секунд он задерживается, чтобы полюбоваться работой, потом теми же маникюрными ножницами осторожно срезает с волос девушки локон и прячет в карман рубашки, как раз напротив сердца.
Наконец он решительно опускается на колени рядом с мертвой девушкой, касается ее щеки. Погружает палец в перчатке в глубокую лужицу крови на ее груди. Проводит по щеке, оставляя алый след.
Он начинает от виска. Вишневый кончик пальца ползет по щеке вниз, медленно и точно, останавливаясь, только чтобы быстро обмакнуться в лужицу, и снова назад. Теперь за ухом, там исполняется небольшая петля, а кончается все у подбородка.
В прихожей он отключает полицейскую сигнализацию, отпирает дверь, надевает туфли и длинный плащ-дождевик.
На лестничной площадке замирает, прислушиваясь. С первого этажа доносится монотонный разговор персонажей телевизионного сериала: «Лора, дорогая, разве ты не видишь, я пришел… », а затем механический смех. Он крадучись двигается вниз по лестнице и рывком открывает парадную дверь. Она захлопывается за ним с глухим стуком.
Оказавшись на улице, он сует руки в перчатках глубоко в карманы плаща и сосредоточивается на том, чтобы двигаться обычным прогулочным шагом, глядя под ноги. Удалившись на шесть или семь кварталов от дома своей жертвы, он ухитряется снять одну перчатку в кармане и, освободив руку, машет ею, останавливая такси.
Сообщает водителю адрес, удивляясь спокойствию своего голоса.
Он и прежде никогда не был в этом до конца уверен.
Он ощущает, что бедро у него влажное, да и хозяйственная перчатка по-прежнему на одной руке, а вторая скомкана в кармане плаща, и понимает, что все это происходит с ним на самом деле. На мгновение его тело конвульсивно содрогается.
Но теперь жалеть о содеянном поздно. Дело сделано. Конец.
Некоторое время он рассматривает свое отражение в пыльном окне машины, а затем неожиданно осознает, что все только начинается.
1
Кейт Макиннон-Ротштайн, рослая, метр восемьдесят три без каблуков — ее еще в школе Святой Анны, в двенадцать лет, девчонки прозвали дылдой, — вышагивала по гостиной своего пентхауса, а ее домашние туфли без задников мерно постукивали по паркетному, из мореного дуба, полу в ритме песенки, которую исполняла Лорин Хилл (для тех, кто не знает: это такая модная певица в стиле хип-хоп и соул). Эхо разносило музыку по всем двенадцати комнатам апартаментов. Она отражалась от картин современных и ультрасовременных художников, африканских масок, случайных средневековых вещиц и предметов работы лучших дизайнеров Нью-Йорка, а также антикварных хрустальных дверных ручек, медных кранов в ванных комнатах, добытых на парижских «блошиных» рынках, вышитых подушек, купленных у марокканских уличных торговцев, двух бесценных ваз времен династии Мин и не менее ценной керамики «Фулпер».
Добравшись наконец до почти совершенно белой спальни, Кейт скинула туфли, испытывая искушение растянуться на широченной постели — этаком сладостном острове, покрытом белоснежным пуховым покрывалом, а сверху еще дюжина белых с сероватым оттенком подушек в кружевных наволочках, — однако до встречи со старой подругой Лиз Джейкобс оставалось всего тридцать минут.
Прошло столько лет, но Кейт по-прежнему удивляло великолепие этой комнаты, да и всей ее жизни. Вот и сейчас на несколько секунд перед глазами возникла картина — не менее четкая, чем любая из тех, что висит на стене: убогая комнатка, где она провела первые семнадцать лет жизни, узкая кровать, тонкий матрац, комод, обклеенный бумагой под дерево, обшарпанные обои, которые были старше ее. Кейт поймала свое отражение в большом зеркале на двери гардероба и в который раз подумала:
Она сняла стильный деловой костюм, надела темносерые слаксы и кашемировый свитер с воротником-хомутом, отбросила назад густые темные волосы — среди них недавно появилось несколько серебристых, которые тут же были заменены на золотистые благодаря Луису Ликари, визажисту, обслуживающему только красивых и богатых, — закрепила их парой черепаховых гребней и подушилась своими любимыми духами «Бал в Версале».
Опять перед мысленным взором возникла сцена в стиле Марселя Пруста: мама в вечернем платье, высокая, с царственной осанкой, какая сейчас у Кейт, — платье куплено в универмаге «Джей-Си Пенни»[2], но все равно смотрится великолепно, — заботливо укрывает ее и целует, говоря: «Спокойной ночи, кисонька. И не позволяй клопам кусаться».
Вздохнув, Кейт направилась в ванную комнату, подкрасила губы почти бесцветной помадой и замерла перед зеркалом. Несмотря на некоторые очевидные изменения, она не так
