А молодые без дела не сидят: каждый трудится на своем месте. Петр по соседям хлеб подрабатывает; Апроська тоже батрачит; сноха — по дому. Даже Павел, нога которого становилась все короче, сейчас нашел себе применение.
Савелий прислал ему как-то скрипку, помня его охоту и способность к музыке. Павел быстро освоил чудесный инструмент, вложил в него всю свою душу, и теперь за ним приезжают из соседних деревень за десятки верст: играть на свадьбах.
Так что в свадебные сезоны и Павел кое-что зарабатывает. Выправилась жизнь семьи с приходом хозяйки и потекла опять тихим трудовым ручейком.
И по соседству также ручейки текут, по всей деревне; все малые, мелководные и все в одну сторону: к новине.
Дотянуть семью хлебом до новины — вот к чему стремится каждый ручеек.
Казалось бы, мудреного в том нет: руки крестьянские — трудолюбивые, сильные, а земля орловская — черноземная, щедрая: ты ей свой труд отдашь — она тебе сторицей зерном отплатит.
Было бы так, кабы ручейков крестьянской жизни на пути помех не было их полным- полнехонько: малоземелье с боков теснит; платежи выкупные и налоги поперек пути становятся помещики и кулаки отработками донимают, на свои мельницы воды их поворачивают.
А тут еще староста последний кусок из горла недоимкой вытягивает!
Так и растеряет в пути ручеек все, что дала ему земля-матушка.
Высохнет, застрянет на полдороге — и опять к кулаку и помещику: «Ссуди, батюшка, хлебом до новины!» И опять все — снова-здорово.
Для малого-то ручья и лапоть — запруда, коль поперек станет, а тут — целая орава лихая: разве в одиночку-то с ней сладить? А вместе слиться, всем за всех постоять мужичкам пока невдомек.
Сменяются события в стране одно значительней другого, бурлит жизнь в промышленных центрах, как пар в котле. Девятьсот третий год на порог ступил и свой свиток в истории завел, а ковылинцы знай живут себе по-дедовски, каждый в хатенке своей, затаясь, от прочих в сторонке. Нет у них пока паводка весеннего, что в один поток малые ручьи сливает. Пока нет, а там видно будет…
В бурю-волну нет покоя челну
А кондрашовская и Савкина жизнь давно уже отдельными ручейками не текут. Слились они с тысячами других ручейков рабочих жизней и несутся вместе с ними одним потоком: так весенние ручейки малые, одним уклоном в одно русло гонимые, сливаются в нем в поток — неудержимый и бурный. Берег откосом на пути потока того встанет — он берег размоет и обрушит со всем, что на нем настроено. Камни в дне помешают — он камни вывернет и отнесет их, куда ему надобно.
Нет ему непреодолимых преград, потому что он — сила!
Если бы Сапронова спросили: сколько мест работы переменили они с Кондрашовым за последние два года, он наверняка затруднился бы ответить сразу: так много их было.
Птичье расписание давно нарушилось. Вылетали они теперь во всякое время года, по нескольку раз в год. Как забастовка, так и вылет! А ведь не только забастовками донимали наши друзья хозяев.
Так и сейчас, в мае, получилось. Готовили они маевку, а хозяин и узнал о том. Согласовал он дело с урядником, тот арестовал обоих перед Первым мая, продержал в арестантке три дня и выпустил.
А когда они вернулись, хозяин их выгнал, да еще и штраф наложил. Вот и топают они сейчас по степным дорогам, от шахты к шахте.
Досадно Савелию: через четыре месяца на военную службу идти — и на такой малый срок новую работу искать!
Ну, ничего не поделаешь: за хозяином верх остался. А на дворе — весна, кругом — степь вся в цвету. Погода чудесная… И даже пташки какие-то по небу шныряют, всякая по- своему насвистывает.
Благодать, да и только!
Смотрел, смотрел Савелий, слушал, слушал — и стал опять пастушонком Савкой, что скакал когда-то за жаворонками по родным полям. И начал птицам подсвистывать. Сначала тихо, а потом все громче, все заливистей.
Неожиданный возглас Кондрашова привел его в себя:
— Гляди-ка, кажись, Ерёменко шествует!
На безлюдной дотоле дороге действительно показался человек. По особой походке, чуть вприпрыжку, друзья признали в нем одного из своих бывших товарищей — по первому году работы — забойщика Ерёменко: хороший малый, верный.
И тот их признал и поспешил навстречу. Долго хлопали друг друга ладонями и трясли за плечи старые друзья.
Оказалось, у Ерёменкн умер отец, он бросил шахтерить и едет домой хозяйствовать.
— Мать покою не дает, обижается, домой зовет. Да и женить меня собирается. А то, говорит, перестареешь, — несколько смущенно объясняет он и, в свою очередь, спрашивает, куда идут Кондрашов и Сапронов.
Те отвечают.
— Ах, черт вас дери! Так идите же немедля на нашу шахту! Там в кузнеце во как нуждаются! У нашего-то грыжа объявилась, на днях чуть не помер, а хозяин не пускает — замены нет. Двигайте, двигайте! В точку попадете. Далеко только. До вечера шагать будете.
— Вот то-то и хорошо! — говорит Кондрашов. — На ближние-то шахты нам дорога закрыта. А на дальнюю мы чистенькие явимся, незамаранные.
— И то правда, — соглашается Ерёменко. — Ну, так час добрый!
Всем троим время дорого, и, крепко пожав руки, товарищи расходятся, возможно навсегда.
— Стойте! — вдруг кричит Ерёменко. — Стойте! Забыл упредить: хозяин-то наш спесив больно. Почет любит, уважение. Чтобы шапочку снимали, чтоб стояком при нем стояли — и все такое прочее. Так вы уж, того… Соответствуйте!
— Ладно! — кричит Кондратов в ответ. — Посоответствуем.
К вечеру до шахты добрались. Неподалеку наткнулись на шахтеров, ночующих в степи. Подошли. Познакомились. Узнав, что Кондрашов и Сапронов пришли наниматься, один из шахтеров сказал!
— Сласти от нашего хозяина не ждите, ребята. Человек гордый и без совести. И подрядчик — такой же сатана. Бараки гнилые, пища гнилая, крепи гнилые. Холодно, голодно, и обвалы бывают.
— Ну что ж, други, посмотрим! — ответил на это Кондрашов. — На людях, говорят, и смерть красна, а мой дед по-другому говорил: «Бог не выдаст, свинья не съест!» И другая у него поговорочка была: «На бога надейся, а сам не плошай!» И я, братцы, так рассуждаю: если сам не плошаешь, в обиду себя не даешь — никакая тебя свинья не съест. А в жизни, между прочим, обратное получается: не свинья человека ест, а тот ее! Как бы и вашего хозяина… того… кто-нибудь не слопал!
