Там, куда указывал солдат, собралась группа людей. Одни стояли, сумрачно опустив головы, — по-видимому, это были родные или близкие арестантов; другие весело пересмеивались, болтая с соседями, — это были любопытные, которым чужое горе доставляет такой я^е интерес, как и случайные радости жизни. Среди ожидающих с узелками была и Груня Мезенцева. Она нетерпеливо ходила взад и вперед по дороге, в волнении теребя концы наброшенного на плечи платка.
Грушошка, — подошла к ней Клавдея, — горе какое… Дочь моя здесь… — Она не закончила.
Ворота медленно распахнулись, 'открыв квадрат темного двора, заросшего бурьяном. Пересекая двор наискось, шла вереница людей: впереди и сзади — конвойные, в середине — скованные попарно арестанты.
Разойдись! — закричали конвойные, заметив, что люди бросились гурьбой к тюрьме. — Не видали? Разойдись!
Они стали шпалерой вдоль улицы, отталкивая любопытных и давая дорогу кандальникам. Те двигались молча, опустив головы и неловко переступая ногами. Мешали цепи. Впереди шел согнувшись Бурмакин, скованный об руку с Середой.
Груня оттолкнула конвойного, вырвалась вперед к арестантам и, подбежав к Бурмакину, высохшему и пожелтевшему, сунула в руки ему узелок.
Вот, Паша, не поминай лихом. Ваня велел кланяться, — задыхаясь, вымолвила она. — Бедный ты, как тебя иссушили, сдохнуть бы им!
Груню схватили, потащили назад. Унтер подскочил, толкнул ее в грудь кулаком. Бурмакин пошатнулся, откинул голову, глубоко вздохнул.
Эх, Груня, если б ты знала… — и свободной рукой порывисто вытер лицо.
Конвойные теснили, отталкивали людей. Поблескивали на солнце штыки, мелькали красные околыши фуражек.
Клавдея стояла окаменев, не в силах осмыслить увиденное. Все это казалось ненастоящим, далеким. Она не отрываясь смотрела в спину удалявшимся арестантам.
25
В ожидании парома Клавдея спустилась к реке. В канцелярии тюрьмы ей разъяснили, что Лиза считается еще подследственной, что на днях ее с попутной партией арестантов направят в Иркутск, судить будут там и что свидание с ней возможно только по разрешению Киреева.
Но вряд ли, тетка, такое разрешение будет дано, — закончил разъяснение писарь.
Не заходя домой, прямо от тюрьмы, Клавдея направилась на ту сторону реки, в охранное отделение к Кире-еву.
У переправы сгрудились подводы. Паром стоял на противоположном берегу, воткнувшись носом в песок, а четверо дюжих парней, упершись баграми в дно реки, пытались вытолкнуть его на глубокое место.
Вот, рви им пятки! — возмущался старик, восседавший на передней подводе. — Чертово дурачье! Лень мостки подалее в реку отнести, а ты сиди тут ожидай.
Ему что, паромщику-то: поди, на жалованье живет, спешить некуда, — поддержала старика рябая баба, закутанная, несмотря на летний зной, в теплую клетчатую шаль.
Ах, язви их! Ревни им, ребята, у кого глотка пошире.
Что ревнуть-то?
Сообрази. Пущай быстрей поворачиваются.
Один из мужиков, приложив рупором ладони ко рту, рявкнул такое крепкое словцо, что бабы стыдливо потупились, а с той стороны реки, после минутной паузы, как эхо, в четыре глотки покатилась ответная брань.
Подошли двое — парень и девушка. С дерюжными котомками за плечами, в полотняной самотканой одежде. Ноги обуты в берестяные лапти, потрепанные от долгой носки. Запыленные онучи накрест оплетены оборками от лаптей. Оба были круглощекие, синеглазые, с полными, будто припухшими губами.
Из числа ожидавших парома мужиков отделилось трое, подвыпившие, с красными, лоснящимися лицами, в хорошей, крепкой одежде, обутые в новые сапоги.
Самоходня, — сказал один вслух.
В корзиночках, — добавил другой, поглядывая на лапти подошедших.
И третий неопределенно:
В Иркутске такую басенку сложили: «Гром гремит, земля трясется — самоход в лаптях несется».
Нанесло их тут, чертей!
Все железка проклятая!
Из-за них сами с голоду будем дохнуть.
Прут, как червь в мокрое лето.
Не обращая внимания на колючие смешки, парень провел девушку между подводами, усадил на широкий, обкатанный льдами камень, сам уселся рядом с ней на россыпи и сбросил котомку с плеч. Девушка стала ему помогать развязывать узел. Она что-то говорила торопливым шепотом, смешливо прищуриваясь. Парень покачал головой, глядел ей в глаза влюбленно.
Клавдея стояла в стороне и с волнением наблюдала за ними. Вот так в молодости любились и они с Ильчей. Умер Ильча, и стало пусто. Нет на душе покоя…
Парень развязал котомку, вынул краюху запыленного, засохшего хлеба, отломил с угла и подал девушке.
Ешь, — сказал он.
Девушка откусила и возвратила хлеб.
Одна не буду, ешь и ты, Федя.
Не хочу, Дунюшка, ей-богу, не хочу.
Не ври. Ты ж и утром не ел, а мне опять даешь.
Да вот и не хочу.
Так вот и Ильча — бывали худые годы с промыслом, принесет тетерю или рябчика (поесть в доме больше нечего), сам ощиплет, похлебку сварит, а есть не станет — скажет, что резь в животе, или еще что-нибудь, уговорит-таки Клавдею. Не хочется обидеть мужа — поест она немного и отставит миску в сторону. А станет Ильча опять налаживать ружьишко пойти хоть что-нибудь добыть — подаст ему холодное и скажет: «На, Иленька, съешь…» Он тогда не отказывался…
Мужики смотрели на ходоков и ехидно пересмеивались:
Прибыли в Сибирь, — калачи с берез обрывать.
Оно и видно: должно, последний расейский доедают.
Женатые или так?
Черт их разберет, — нарочито не разжимая зубов, прошипел подвыпивший рыжебородый мужик.
Клавдея не выдержала и гневно обернулась к говорившему.
Помолчал бы! — прикрикнула она. — Чем они тебе помешали? Люди как люди, сами по себе.
А ты что, баба? — изумился рыжебородый. — Ты с какого здесь боку? Твое дело — квасники в печку сажать.
