мог объяснить все и этой крохотной сморщенной краснолицей девчушке…
– Может быть, позвать их? – спросила Тиш Кертис у своего мужа.
– Нет, – ответил Клинт.
– А почему?
– Меня воротит при одной мысли о нем. К тому же я его едва знаю.
– Несмотря на то, что ты провел столько времени вместе с ним на репетициях?
– Да.
– Я тебе не верю, – сказала она. – К тому же, даже если ты и говоришь правду, особой роли это не играет. В городе Хаусман совсем никого не знает и, должно быть, страдает от одиночества. Нет, я считаю, что нам давно уже пора пригласить его.
– Бедный одинокий Мередит Хаусман. А у тебя, по-моему, просто пунктик из-за него.
– Вовсе нет. Но его жена только что родила дочку, а что может быть естественнее для людей, которые с ним знакомы, чем устроить по этому поводу маленькую вечеринку?
– Хорошо, пусть те, кто с ним знаком, устраивают для него хоть дюжину вечеринок. Ты с ним незнакома. Как, впрочем, и я.
– Но ты его режиссер!
– Ты говоришь это так, как будто он мой владелец.
– Хорошо. Он – твой ведущий актер.
Беспокоила Клинта Кертиса, конечно, вовсе не вечеринка, а сама пьеса. Точнее даже – постановка. Пьеса – незатейливая комедия – была рассчитана на самый непритязательный вкус, а вот постановка, которую профинансировал и организовал Артур Бронстон, была более чем необычной, даже рискованной. Ставить пьесу Бронстон пригласил Кертиса, молодого талантливого режиссера из театра Провинстауна, а на главную роль привлек Мередита Хаусмана, восходящую голливудскую звезду, свалив обе яркие личности в одну кучу с любопытством ребенка, смешивающего реактивы из школьного химического набора.
– С вашим талантом и его внешностью мы горы своротим, – торжественно пообещал Бронстон.
– А как насчет его таланта? – съехидничал Кертис. Бронстон откусил кончик сигары и выплюнул его в корзинку для бумаг.
– Задатки у него есть, – сказал он. – Даже неплохие. К тому же мне нравится его походка.
– В последнем фильме он почти не слезал с лошади.
– Очень остроумно, – процедил Бронстон и, перегнувшись через широченный письменный стол и тыча в Кертиса сигарой, словно пистолетом, спросил:
– Вы хотите ставить пьесу или нет? Это Бродвей. Нью-Йорк кишит непризнанными талантами, которых к театру и близко не подпускают… Я даю вам шанс пробиться. А насчет Хаусмана иллюзий не стройте. Я беру его только потому, что он приглянулся моей жене. Она смотрела его фильмы по три раза. Все три фильма. Она утверждает, что во всей Америке не найдется ни одной женщины, которая не мечтала бы заманить этого красавчика к себе в постель. Понимаете, что я хочу сказать? Хаусман – не дутая голливудская знаменитость. Он – сексуальный символ. И он будет играть в моей пьесе. По рукам?
– По рукам, – скрепя сердце согласился Клинт Кертис.
Вот так случилось, что теперь, четыре месяца спустя, они работали вместе – Клинт Кертис и Хаусман. И каждый подозревал другого в лицемерии. Нет, внешне их отношения были вполне дружелюбными, но без малейшей теплоты и искренности. Скорее их можно было назвать формальными. Что, впрочем, обоих вполне устраивало. Ведь объединяло их только одно – участие в совместной постановке. Причем получалось, судя по всему, неплохо. Именно поэтому Клинт с такой неохотой и воспринял предложение супруги – ему не хотелось ничего менять в отношениях с Хаусманом.
– Так что же? – спросила Тиш.
– Послушай, но ведь я даже не знаю, родила ли уже Элейн. А вдруг ребенок будет мертворожденным? Или окажется уродом с одним глазом на стебельке, торчащим из лба. Или родятся сиамские близнецы…
Зазвонил телефон. Мередит оказался легок на помине.
– Девочка! – повторил Клинт, чтобы Тиш слышала. – Шесть фунтов две унции. Красавица.
– Прекрасно! – не удержалась Тиш и тут же прошептала: – Пригласи его!
– Сегодня? – спросил жену Кертис, зажимая ладонью трубку.
– Завтра вечером.
– Послушайте, Мередит, почему бы вам не заглянуть к нам завтра вечером? У нас соберутся несколько друзей и…
Хаусман даже не дал ему закончить. Да, он придет, кивнул Кертис жене.
– Примерно в половине восьмого, – сказал он в трубку. – И – примите наши поздравления, старина. Как вы ее назвали? Здорово!.. Да, – добавил он. – Нет, завтра в театр можете не приходить. Мы все равно не собирались репетировать. Отоспитесь как следует.
– Что он сказал? – полюбопытствовала Тиш.
– Он назвал дочку Мерри.[4] Сокращение от Мередит. Мерри. Несмотря на то, что случилось сегодня в Европе.
– Молодец.
– А теперь признайся, почему ты на самом деле хочешь его пригласить.
– Я же тебе все объяснила.
– Я хочу знать настоящую причину.
Летиция встала, пересекла гостиную и налила себе еще бренди. Потом поднесла рюмку к носу, вдохнула аромат янтарного напитка и наконец ответила:
– Помнишь, что тебе сказал о нем Бронстон?
– Что?
– Что во всей Америке нет ни одной женщины, которая не мечтала бы ему отдаться?
– Ну и что из этого?
– Значит, наша вечеринка удастся на славу.
– Как? Господи, да ведь Элейн только-только…
– Совершенно верно. И все женщины уже наверняка это знают. Мы ведь именно по этому поводу собираемся, не правда ли?
– Да, но что все это значит?
– Ты и в самом деле такой осел или только прикидываешься?
– Что ты плетешь, черт побери? Объясни, наконец, что ты задумала. Что все это значит?
– Это значит, мой зайчик, что Мередит изголодался. Следовательно, наша вечеринка удастся на славу. И надолго всем запомнится.
Джослин Стронг обвела карандашом один из фотоотпечатков, откинулась на спинку хромированного черного кожаного кресла, в котором обычно сидел Ральф, и поднесла к глазам лупу с серебряной рукояткой. Эту лупу она сама подарила Ральфу в день рождения. Джослин одно время хотела даже, чтобы рукоятку лупы позолотили, но потом передумала. Подарок и без того был хорош. Джослин считала, что знает толк в таких делах. Ее связь с Ральфом не была обычным легковесным увлечением, да и отношения их большей частью оставались даже внешне вполне деловыми. К тому же Джослин пришла к выводу, что мимолетные свидания с Ральфом не стоят затрат на позолоту.
Странно, подумала она, как меняется мир, когда смотришь на него сквозь увеличительное стекло. Все предметы переворачиваются вверх ногами. Джослин отвела лупу чуть подальше от глаз, и очертания комнаты расплылись, потом вновь сделались четкими. Что в точности
